Сладких снов
Шрифт:
– Ну хорошо, я переформулирую вопрос. Почему это так важно именно для вас?
Эверт Гренс смотрит в пустоту перед собой. Он явился сюда, чтобы задавать вопросы, а не отвечать на них.
И у него – как и в случае с Элизой Куэста, которую удивил его интерес к давно пропавшей девочке, – нет никакого разумного объяснения тому, что с ним происходит. Гренс делает, что и обычно – действует, потому что не может бездействовать. Идет вперед, уверенный, что со временем все поймет сам.
– Думаю, вам пора, комиссар.
Теперь слово снова берет мать. Супруги хорошо чувствуют момент, когда надо сменить друг друга.
– Вы сказали все, что хотели. А мы разъяснили свою позицию и теперь просим вас оставить нас в покое.
– Но чем может помочь мальчику, если его сестру объявят умершей?
– Вы слышали, что я сказала?
Она сорвалась. Делового тона как не бывало.
– У нас не осталось сил! За эти три года мы прошли через все. Видели и слышали все, что только может сделать с беззащитным ребенком взрослый человек.
С каждой фразой женщина все больше приближается к комиссару, и последние слова выкрикивает ему прямо в лицо:
– Линнея каждый день умирала у меня на руках!
Когда пару минут спустя Гренс снова вышел на августовский воздух, было так же тепло и тихо, как и когда он входил в дом. Комиссар словно шагнул в чьи-то объятия. Как будто все, что только что так его волновало, осталось за закрытой дверью и не имело доступа к жизни, которая снаружи шла своим чередом. Он прошел между валяющимися на плитке двора игрушками и велосипедами и оглянулся, как только достиг улицы. Три пары глаз пристально смотрели ему вслед. В окне наверху – маленький мальчик, ни на минуту не усомнившийся в том, что его сестра жива. В то время как внизу, на кухне, стояли его родители, мать с отцом, решившие, что ей пора умереть.
Я спала, это точно. Сначала смотрела на облако, в которое мы влетели, а потом уснула. Когда проснулась, все вокруг было синим. Небеса – это как в раю. Я в небе! Обязательно расскажу об этом Якобу. Он, наверное, тоже ждет меня там. Поэтому мы и не встретились на выходе из большого магазина.
Похоже, я все-таки по нему скучаю.
Только совсем немножко.
Пустой гроб.
До сих пор Гренсу не приходилось участвовать ни в чем подобном, а ведь комиссар криминальной полиции имеет дело со смертью едва ли не каждый день.
Он хорошо понимал, что имели в виду родители Линнеи.
Может даже, понимал, что они чувствовали.
Линнея каждый день умирала у меня на руках.
Тем не менее распахнул дверь кабинета Эрика Вильсона и, продолжая идти прямо на него, заговорил, прежде чем шеф успел положить трубку телефона.
– Дайте же мне время.
Вильсон раздраженно замахал руками, прижал палец к губам.
Но Эверт Гренс, похоже, не был настроен разговаривать на языке жестов.
– Неделю? Четыре? Больше?
Теперь шеф положил трубку, оборвав невидимого собеседника на полуслове. И выглядел не особенно довольным.
– Как ты думаешь, для чего я закрылся у себя в кабинете? У меня был важный разговор. Я специально задерживаюсь на работе дольше других, чтобы уладить дела, требующие уединения. И именно в это время ты, Гренс, врываешься ко мне и хочешь…
– Три недели? Четыре? Больше?
– …хочешь, чтобы я выслушал тебя, так? Чтобы ради тебя изменил свои планы?
– …потому что я с самого начала был уверен, что следствие не использовало всех возможностей! – пытался перекричать его Гренс.
Она где-то там, живая или мертвая.
– Сядь, Гренс.
– Я хочу найти ее, вернуть родителям. Домой – живой или мертвой.
– Эверт, садись.
Эрик Вильсон ждал. Он замолчал и только смотрел на комиссара, выплевывающего ему в лицо фразу за фразой. Пока Гренс не опустился на один из стульев для посетителей.
– Ты нездоров, Эверт.
– Хватит причитаний. Я не молод, но не умираю.
– Элиза, она беспокоится за тебя.
Эверт Гренс громко застонал.
– То есть это она теперь вместо Херманссон? Вот кто действительно беспокоился о моем здоровье! Глаз с меня не спускала.
– Элиза подозревает, что с тобой не все в порядке.
Гренс всплеснул руками.
– Ну да. Голова немного кружилась. Но сейчас мне лучше.
– Лучше? Эверт, ты выглядишь измотанным больше, чем обычно. Притом что никогда не выглядел особенно бодрым. Ты бледен, слаб. Я давно заметил, Элиза всего лишь напомнила мне. Я ведь не только твой начальник, я за тебя отвечаю. Отвечаю персонально – за тебя. Ты сорок лет работал здесь на износ и до сих пор уходишь с работы позже всех, если уходишь вообще. Ты всего повидал, Гренс. Не удивлюсь, если дело кончится каким-нибудь посттравматическим стрессом. Стресс – реакция на душевную травму. И необязательно связанную с конкретным событием, причина может быть и совокупной.
Гренс поднялся. Сел снова, на этот раз на стол Эрика Вильсона.
– Хватит, Вильсон.
– …а я повидал полицейских. Знаешь, какие парни прошли через мои руки? Суровые, опытные, они не желали слушать никаких предупредительных сигналов. Никаких звоночков – все это выдумки. Обычно это плохо кончается, Гренс. Опасность важно разглядеть вовремя.
Стол скрипел, как будто намекал на что-то, но комиссар не двигался с места.
– Ты прав, я повидал много. И научился дистанцироваться от тяжелых воспоминаний.
– Это не всегда работает, Гренс.
– Это работает безотказно. У меня, во всяком случае.
– Однажды может не получиться и у тебя. Воспоминания догонят… Рано или поздно дадут о себе знать, есть у них такое свойство. И тогда тебе придется иметь дело со всеми призраками сразу. Придется, Эверт!
Гренс наклонился к шефу, и скрип перешел в нечто, похожее на жалобный металлический скулеж.
– Как долго я смогу этим заниматься, Вильсон? Пять недель? Шесть? Может, семь?
Эрик Вильсон был высокий, широкоплечий мужчина. Может, поэтому он никогда не повышал голос? В этом не было необходимости, поскольку авторитет был как будто встроен в его тело изначально.