Сладких снов
Шрифт:
– Я не понимаю…
– Чего вы не понимаете?
– Вы сами связались с газетчиками, когда давали объявления о пропаже Линнеи. И теперь они всего лишь хотят завершить начатую историю. Покончить со всем этим так же, как и вы. Что вас так раздражает?
– Вы должны были оставить нас в покое, вас просили об этом! Всему этому пора завершиться, ради нашей семьи… Ради Якоба…
– Нет.
– Нет?
– Я все еще не понимаю, что вас так разозлило. Я всего лишь делаю свою работу, что в этом может быть плохого? Я здесь как представитель полиции, ради вашей дочери. Я…
– Мы
Йенни схватила инспектора за рукав, прервав его отчаянную попытку объясниться.
– Чего я точно не хочу, так это причинять людям беспокойство. Мы уходим отсюда, и немедленно.
Она потянула Гренса за руку – прочь от отца с усталыми глазами, полными гнева и отчаяния, прочь от гроба, покрытого пестрыми цветами. Они пересекли лужайку, ставшую скользкой после дождя, мимо часовни и будки с инструментами кладбищенских рабочих, к дороге. У самых ворот она остановилась.
– Это правда?
Резкий шепот, словно выплевывая слова.
– Правда то, что говорил ее отец? Они просили оставить их в покое?
Гренс молчал, потому что ответ был очевиден.
– Я ввязалась в это, потому что ваше начальство и коллеги не хотели заниматься закрытым расследованием, и сделала это ради ее безутешных родных. Ради моей Альвы. Я думала, вот, наконец, объявился полицейский, который жертвует своим временем ради тех, кто нуждается в его помощи. И вот теперь я узнаю, что именно ее родные не желают продолжения расследования! Что это они просили вас оставить их в покое.
Инспектор молчал. Никогда еще траурный костюм не был ему так тесен.
– В следующий раз, когда увидите меня на кладбище, не приближайтесь. Держитесь подальше, прошу вас. И не звоните мне больше. Давно я не оказывалась в таком глупом положении.
Она зашагала прочь, широко и решительно. Даже этой походкой – уверенным ритмичным стуком – напоминая Анни. Свернула в сторону дорожки для кладбищенских служителей, где, как догадывался Гренс, припарковала свою машину.
Гренсу идти было некуда. Дождь усилился, но он этого не замечал. Подождал, пока последние живые покинут территорию кладбища, и вернулся к могиле Линнеи. Оба рабочих, словно соревнуясь в скорости, спешили сровнять с землей то, что должно было символизировать смерть маленькой девочки.
– Привет.
Гренс испуганно оглянулся.
– Я кое-что здесь забыл.
Якоб. А рядом в траве плюшевый мишка с красным бантом в горошек. Как видно, мальчик хотел опустить его в могилу, но передумал.
– Вы ведь полицейский, правда?
– Правда. Я полицейский. И приходил к вам домой по полицейскому делу.
– И вы найдете ее?
Взгляд – уверенный, устремленный в глаза комиссара снизу вверх.
Сам Гренс не чувствовал в себе такой уверенности, тем не менее кивнул:
– Да.
Нужно же было что-то ответить.
– Я обязательно…
…и сделать это иначе было невозможно:
– …найду ее.
Он не стал добавлять «живой и невредимой».
– Это хорошо. Все говорят, что она уснула навсегда, что так рано или поздно бывает с каждым. А я верю, что когда-нибудь увижу ее снова. Я чувствую Линнею, животом. Я знаю, что она жива.
Мальчик до сих пор не сомневался в той единственной истине, которую был в силах вынести. Спасая плюшевого мишку от дождя, он завернул его в куртку.
– Якоб!
Мама мальчика быстро и уверенно приближалась через мокрую лужайку.
– Немедленно иди сюда! Мы должны… мы должны держаться вместе, Якоб.
Гренс проследил глазами, как они удалялись – рука в руке? – и побрел к белому кресту над могилой другой девочки. Дождь тем временем перешел в ливень, и комиссар решил отдохнуть на скамейке возле Анни. Так приятно было сидеть, не видя ничего вокруг. Редко когда он бывал таким мокрым. Белый галстук скомкался окончательно, и комиссар выбросил его в мусорную корзину возле скамьи.
В этот момент зазвонил телефон.
Гренс взглянул на дисплей и решил было не отвечать, но потом сдался.
– Какого черта, Эверт!
Эрик Вильсон, его шеф.
– Почему ты не можешь оставить их в покое? Это не твое расследование. Я видел фотографию на сайте «Дагенс Нюхетер», какого черта ты делал на кладбище?
Тот же тон, что и вчера.
– Они звонили мне буквально только что. Ты приходил к ним, задавал вопросы, зачем? Это не твое расследование! Никогда не чувствовал себя таким дураком. Понимаю, зачем ты созвал газетчиков. Хотел привлечь внимание общественности. Общественности! Как будто таким образом меня можно переубедить. Последняя надежда отчаявшегося! Я ясно дал тебе понять, что дело закрыто. И еще, что ты устал. Заработался и должен отдохнуть. И вот теперь приходится начинать все сначала. Но на этот раз я не прошу. Я приказываю. Эверт, где бы ты ни был сейчас, не возвращайся в отделение. Ступай домой и оставайся там.
– Домой?
– Отныне ты в отпуске, в отгуле – называй это, как хочешь. Получаешь деньги и ни черта не делаешь. И я прошу тебя за это время посетить врача. Займись, наконец, своим здоровьем, душевным и телесным.
– И что мне, по-твоему, делать дома?
– Отдыхай, Эверт. Гуляй, займись собой, наконец.
– Я никогда не отдыхаю. Я работаю, и только это держит меня на плаву. И если я…
– Это твои проблемы, Эверт. Ты не должен появляться на работе в таком состоянии. Ты у края пропасти, Эверт, и рискуешь в нее свалиться. И мы не хотим этого так же, как и ты.
– Я в полном порядке. Просто встретил одну женщину на кладбище…
– На кладбище? Какую женщину?
Эверт Гренс молчал, и Эрик Вильсон снова взял слово:
– Значит так, Эверт. Слушай сюда. Ты никогда не покидал полицейского участка на более-менее длительный срок, за исключением тех редких случаев, когда бывал отстранен за превышение должностных полномочий. Ты не использовал свой отпуск, несмотря на мои многочисленные напоминания. И вот теперь все эти недели в твоем распоряжении, как за прошлый год, так и за нынешний. И дальше откладывать некуда, иначе придется сидеть в отпуске до самой пенсии. Двенадцать недель – вот сколько ты будешь отдыхать. А когда вернешься, от твоего отпуска ничего не останется. Но больше он тебе и не понадобится, потому что, как я уже сказал, ты посетишь врача и основательно обследуешься.