Сладкий перец, горький мед
Шрифт:
Вторая неделя апреля, а зима только-только начала сдавать свои позиции. Солнышко еще не может пробиться сквозь толстый плотный слой серых, неприветливых облаков. Но температура уже уверенно перескочила нулевую отметку, и старый, грязный снег начал стремительно таять, расплываясь неопрятными лепешками. На улице сыро, мрачно, зябко, а птички заливаются, радуются чему-то своему, глупые. И от их веселого щебета теплеет на душе, чуть-чуть, самую малость, но уже становится уютнее. А тут еще неожиданный гость
— Лешка! — Таня с радостным визгом бросилась на шею дорогой своей пропаже. И почему-то вокруг стало светлее, как будто тучи освободили, наконец, солнышко из плена, и кажется, что поют уже не только птицы, но и грязные, мутные потоки неожиданно превратились в хрустальные прозрачные ручейки, и подпевают воробьям, весело журча.
— Ну куда же ты все время пропадаешь? — прижалась к нему, не давая снять куртку. А Патыч совсем онемел от неожиданности, впал в столбняк. Никогда еще, ни разу за многие годы, не радовалась Таня так искренне его появлению. И впервые по-настоящему пожалел о скоропалительной женитьбе. Господи, что же он наделал?! Зачем, зачем?!!!
Из своей комнаты выглянула Ада Петровна. Поздоровалась с незнакомым парнем тусклым, безжизненным голосом, и плотно закрыла за собой дверь. Таня, словно очнувшись, отпрянула от Алексея, и со счастливой улыбкой стала стаскивать с него куртку:
— Ну что же ты стоишь?! Раздевайся скорее, проходи, ну проходи же!
Провела Патыча в свою комнату, усадила на маленький уютный диванчик, сама устроилась рядышком, прижавшись к Лешкиному плечу и замерла, счастливая. Алексей сидел ни живой, ни мертвый. Ни пошевелиться, ни сказать что-нибудь не получалось — мышцы скованы, в горле плотно засел комок. Только одна мысль билась в голове: "Господи, что я наделал?!"
Таня взяла Лешкину ладонь, прижала к щеке, повторила:
— Куда же ты все время пропадаешь? Я так соскучилась, — и, как кошка, потерлась щекой о руку. Что-то легко царапнуло кожу. Отстранилась от его руки, посмотрела внимательно и побледнела:
— Что это? — собственно, могла бы и не спрашивать, ведь догадалась, пожалуй, еще не увидев, лишь ощутив легкое прикосновение металла к щеке. Но так страшно было поверить…
— Что это, Леша? — А в глазах уже предательски блеснула слезинка.
Патыч по-прежнему не мог справиться с комком. Лишь опустил взор долу и продолжал молчать. Молчала и Таня. Через несколько долгих мгновений сама ответила:
— Значит, ты не пугал меня тогда… Не пугал… — отвернулась обиженно, потом резко снова повернулась к Алексею: — Вот она, любовь твоя хваленая! Господи, и как я могла тебе поверить?!!
Таня подошла к окну. Словно почувствовав всю неподходящесть момента, замолкли вдруг птицы за окном. А облака, как бы сердясь на Патыча вместе с Таней, сгустились еще плотнее, вновь скрыв собою солнце и превращая день в ранние сумерки. Не оглядываясь, бросила в пространство:
— Что ж, поздравляю. Совет да любовь. Зачем пришел?
Алексей проглотил,
— Не знаю…
— А кто должен знать? Я? — отнюдь не любезно отозвалась Таня.
Патыч, наконец, оторвался от диванчика, подошел к Тане сзади, приобнял. Та повела плечами, как бы делая попытку сбросить его руки, но вырываться из объятий не стала. Постояли так, помолчали, глядя в окно и не видя, что за ним происходит.
— Прости…
Таня по-прежнему молчала.
— Прости, малыш, — Алексей потерся носом о Танин затылок.
Едва сдерживая слезы, та спросила:
— За что?..
Теперь не ответил Патыч. Вернее, ответил, но после очень долгой паузы, когда Таня уже перестала надеяться на ответ:
— Ты сказала, что не хочешь со мной жить и рожать мне детей… Как я, по твоему, должен был это воспринимать?! А каково мне было услышать от тебя, что тебе надоело носиться со своей девственностью, а тут я под руку и подвернулся?! Ты хоть понимаешь, какую боль причинила своими словами?! Я же тебя после них возненавидел!
— И сейчас ненавидишь?
— Нет, уже нет…
— И давно перестал?
Патыч хмыкнул:
— На следующий день… Я не умею тебя ненавидеть.
— А что умеешь?
— Любить.
Таня резко повернулась к нему, воскликнула обиженно и возмущенно одновременно:
— Ты умеешь любить? Ты?! По твоему, любить надо именно так? Жениться на ком попало, а потом приходить и говорить: "Прости"?
— Прости…
Таня вырвалась из его объятий, плюхнулась в уголочек дивана. Она так старалась сдержать слезы, так не хотела показать обидчику свою боль, но предательская слезинка уже потянулась блестящей дорожкой по щеке к самому уголку губ. Алексей подошел, молча сел рядышком. Таня не выдержала, взорвалась обидой:
— Как ты мог?! Как?!! Ты столько лет клялся в любви, ты столько лет добивался меня! И когда, наконец, добился — в тот же момент бросил! Как ты мог? Как я могла?!!
Патыч обхватил ее, начал было целовать, но Таня вырвалась:
— Не трогай меня! Ты меня предал! Ненавижу тебя, ненавижу, — и заплакала уже совершенно открыто, по-детски. Почему, ну почему все разом навалилось? Папки не стало, Патыч, который всю жизнь был рядом, которого давно считала своей собственностью, предал, женился на другой. — Уходи! Уходи…
Алексей силой усадил ее к себе на колени, прижал голову любимой к своей груди, и молчал, укачивая ее, словно ребенка, не успокаивая, а напротив, позволяя выплакаться, и только качал, качал, качал ее на своих коленях… Сначала Таня плакала навзрыд, потом потихоньку, и вот уже высохли слезки, но она все сидела, прижавшись к Лешкиной груди, лишь всхлипывала время от времени, а он все укачивал ее, словно ребенка…
За окном уже совсем стемнело, когда Таня, успокоившись, нарушила тишину:
— Все правильно. Да, Леш, все правильно. Так мне и надо. И тебе. Так будет лучше.