Сладость губ твоих нежных

Масодов Илья

Катя смотрит, как зачарованная, на двух тяжело стонущих женщин, сосредоточенно возящихся при тусклом свете керосинки над телом девочки, которое превратилось уже в бесформенный тёмный предмет. Когда-то, в близком, но уже неуловимом прошлом, она перестала верить, что это не сон, она забыла, зачем она здесь и как сюда пришла, она забыла и своё страшное будущее, и теперь только настоящее течёт перед ней, страшное, неотвязное, полное нереального, негасимого света, настоящее, не стремящееся больше никуда, живущее лишь само в себе, и нет из него выхода, и не будет ему конца. Она смотрит, как Ольга Матвеевна слизывает кровь Насти со своих пальцев, ёрзает коленями по грязному полу, губы у неё уже в крови, полосы крови на щеках, Надежда Васильевна встаёт, держа растопыренные руки опущенными перед собой, сглатывает, пошатывается, оглядываясь по сторонам, и Катя знает: если бы Надежда Васильевна сейчас заметила её, сразу бы набросилась и стала живьём рвать на куски, как надоевшую куклу, кусать, бить и царапать, драть, драть своими острыми лакированными ногтями. Поэтому Катя прячется в хламе, прижавшись к стене, закрывается руками и дрожит.

Сейчас, думает она, сейчас будет моя очередь. Затаив дыхание, Катя вслушивается в приглушённые голоса, там, внизу. Куда она тащат их потом, наверное, зарывают в песок, и сколько их уже зарыто там раньше, замученных, ослепших и оглохших навсегда, истлевших, поеденных червями, утопленных в непроницаемой темноте.

— Я не хочу туда, — шёпотом просит Катя. — Не надо меня туда.

Она всё время ждёт, когда они позовут её, надо будет бежать, но бежать некуда, кругом стена, запертые дома, не спрячешься, они всё равно найдут, потащат в подвал, будут бить, будут смеяться, будут ошпаривать кипятком, жечь железом, будут лизать кровь с разодранного лица. Она всё время ждёт, время остановилось на краю пропасти, накренившись уже вниз, как огромный ржавый шкаф, и нет сил его удержать, сейчас оно с грохотом обрушится в бездну, наступит конец. Она всё время ждёт, она не может уже терпеть, обмочилась, трусы мокрые, колготки тоже, она засунула костяшки пальцев в рот, чтобы не выть от ужаса, вот Надежда Васильевна поднимается по лестнице, отворяет дверь, останавливается на пороге, что ж она остановилась? Запах, понимает вдруг Катя. Она чует запах моей мочи. Теперь она меня найдёт. Сдавив зубами пальцы, Катя дрожит и совсем перестаёт дышать, вся в холодной капельной сыпи. Надежда Васильевна медленно проходит сквозь помещение сарая во двор. Катя разжимает челюсти, расслабляется и вдруг проваливается под толстый чёрный лёд, переставая чувствовать и жить.

— Вот ты куда забралась, — говорит ей Ольга Матвеевна с керосиновым светом смерти в руке. — Испугалась? — она становится возле Кати на колени и садится на поджатые голенища сапог. — Открой рот.

Катя открывает рот. Надо слушаться, иначе все ногти поотшпаривают. Ольга Матвеевна всовывает Кате в рот свои страшные пальцы.

— Оближи.

Катя чувствует вкус крови. Это свежая Настина кровь.

— Вкусно? — шёпотом спрашивает Ольга Матвеевна. — Правда, вкусно? Ты давно, наверное, мяса не ела? Давай Настю откопаем и покушаем.

Катя мотает головой.

— Не хочешь? Почему? Она вкусная, ты же видишь, какая вкусная. Ты не думай о том, что это девочка. Представь себе, что ешь обычное мясо, телятину например. Я тебе на костре пожарю, будет очень вкусно. Пошли. Пошли, кому говорят.

В подвале Ольга Матвеевна разрывает руками притоптанную сапогами землю. Сначала показывается бледная рука Насти, потом присыпанная землёй шея. Катя отворачивается, чтобы не видеть ободранного лица девочки, которое сильно залепила грязь.

— Тебе пожирнее или как?

— Меня сейчас вырвет, — откровенно говорит Катя.

— Почему, зайчик? Это уже не человек, она мёртвая. Обычное мясо. Самое обычное мясо, — Ольга Матвеевна тщательно выговаривает букву «ч», словно именно она отличает хорошее мясо от плохого. — Труп — это просто мясо, больше ничего. Не заставляют же тебя есть её живой.

— Всё равно вырвет.

— Ну если и вырвет, что тут такого? — пожимает плечом Ольга Матвеевна. — Например, ноги, бёдра, например. Мясо вкусное, жирненькое. Ой, не тошни здесь, отойди на пару шагов, — она вынимает нож, ловко распарывает Настину одежду и вспарывает лезвием бледное Настино бедро. — Погляди, ей и не больно. Ей всё равно. Фу, хватит, довольно, где же ты сожрала столько? А я рёбра люблю.

Свой кусок мяса Ольга Матвеевна зажаривает прямо на лезвии ножа. Катя сидит на земле возле лужи собственной блевоты, обхватив колени руками и с отвращением смотрит на керосиновую лампу.

— Я есть совсем не хочу, — говорит она. Говорить трудно, потому что горло режет от рвоты.

— Аппетит приходит во время еды, — весело возражает Ольга Матвеевна и тихо смеётся своей шутке. — Не грусти, лапочка. Я знаю, почему ты грустишь — ты испугалась, мы же её на твоих глазах. Но тебе ведь ничего не было, правда? Ты только описялась и всё. Видишь, я всё про тебя знаю. То, что ты описялась — это не страшно и не стыдно, это естественно. Со мной такое тоже было. Да, да, представь себе, со мной тоже. Мне снились страшные сны в детстве, и я часто мочила постель. Мать меня за это била. А мне снились иногда очень, очень страшные сны. Однажды мне приснилась… огромная чёрная… птица, размером с дом. Она нагнулась ко мне своей мордой, такой волосатой, что не найти было глаз, и дохнула на меня из клюва, а дыхание у неё было ледяное, как руку в прорубь сунуть. Вообще-то это была вовсе не птица, а что-то другое, не знаю, что. У неё морда была какая-то не птичья, какая-то…

Почему он тебя не сожрал, с ненавистью подумала Катя. Почему он не расклевал тебя в кровавую кашу.

Ольга Матвеевна вцепляется зубами в немного подгоревший кусок. Она грызёт его с хрустом и тихим чавканьем. — Вот ведь невинное существо, — говорит она, проглатывая и снова начиная грызть. — Я имею в виду, она ещё и с мальчиками не спала. У Надежды Васильевны, например, мясо, я думаю, жирное и воняет. Ты как думаешь? Возьми, попробуй. Катерина!

Катя смотрит на мясо и отворачивается, потому что её снова начинает рвать.

— Ну и противная же ты, — с досадой кривится Ольга Матвеевна. — Вот же чучело.

— Я правда не могу, — выговаривает наконец Катя.

— Тебе что, Настю жалко? Ты с ней дружила?

— Не дружила. Но есть не могу.

— Дура. Так что же ей, зря в земле гнить? Она кашу ела, росла, жира набиралась, а теперь так и скиснет? Послушай, Котова, — вдруг быстро зашептала Ольга Матвеевна, чуть не поперхнувшись. — Знаешь, ведь это

и есть настоящая, настоящая любовь, ты её просто ещё не чувствуешь, а я уже — о, я уже чувствую, настоящая любовь — человека съесть, и не нужно желать, чтобы человек лучше стал, не нужно, Котова, это утопия, его нужно кушать таким, как он есть, принять в себя, растворить в себе, какое тут отвращение, потому что гадость у человека в сердце, в голове, и она лишь потом переходит в мясо, позже, ты понимаешь, Котова, вот Настю возьми, она же гадина была, маленькая сволочь, а мясо у неё хорошее, кровь сладкая, хорошая плоть, чистая, пропадать не должна, она должна в человечество переходить, это и у Ленина написано, а ты как думаешь, Ленин про это писал, он страшной силы был человек, и мне один мой родственник рассказывал, что во время коллективизации бедняки мясо кулацких детей ели, это было правильно, и кровь надо было пить, а ты знаешь ещё, Котова, что если коровье мясо — это чтобы тело жило, то человеческое — в нём больше, и ты знаешь что, Котова, мне бы знаешь, я бы Ленина поела, это же страшной силы был человек, вот тело его в мавзолее лежит, как запас бесценный, ещё Христос говорил, я в Библии читала, а ты не читала ведь Библии, так вот он говорил, чтобы тело его съели, а вместо того все ели хлеб, потому что Христа же на всех не хватит, Котова, его и в гробу не нашли, а знаешь почему, Котова, ничего ты знаешь, потому что съели его, ученики собственные же и съели, мученики, чудотворцы, думаешь зря они мёртвых воскрешали, ты бы подумала об этом, Котова, за одну ночь съели, двенадцать же мужиков, ты думаешь, религия — это опиум для народа, а я тебе скажу, что её понимать надо, ведь никто же не понимал, только люди знающие, а Христос сам так жил и ученикам своим завещал: мучаться, умереть, и чтобы съели тебя, а знаешь зачем, чтобы так человека лучше сделать, чище, не Настю, не Зину, а человека, потому что Настя, Зина — это мясо, мясо говорящее, им бы только какать да хихикать, они функции своей не знают, а функция их — мучаться, мучаться и мёртвыми стать, пока яд в теле не накопился, и тут их есть надо, саму жизнь их, пока она в теле ещё, кровь от этого чище делается, да что кровь, сама душа, душа, Котова, это главное в человеке, что есть, это сила непоколебимая, вот ты писяешься и тошнишь на пол, ты крови не любишь, боишься видеть, как человек умирает, потому что душа у тебя маленькая, недоразвитая, жалкая, дрожащая у тебя душа, Котова, с такой душой коммунизма не построишь, для коммунизма уже понадобилось миллионы врагов убить, и ещё больше убивать надо, для коммунизма человек из одной души состоять должен, тело и душа должны быть у него одно, он должен землю есть уметь, не только Настю Хвощёву, чтобы всё лучшее, что на свете существует, в людей перешло, скон-центри-ровалось, а товарищ Сталин — он у Ленина кусок съел, потому он всей страной огромной руководить может, всем народом, на это же сила нечеловеческая нужна, а всякие там оппортунисты и прочие — они мясо есть боялись, хотели курицу в яблоках, вот они от яда своего и задохнулись, потому что им, подонкам, человек был безразличен, маленькая эта вредительница Настя — до жопы, есть она, нет её — всё равно, а её любить надо, любить, Котова, она же полезная, в ней сока жизни много…

Ольга Матвеевна перестаёт говорить, потому что устала и временно потеряла дыхание. Во время своей речи она придвинулась ближе к Кате, обняла её и дышит теперь ей прямо в волосы. Катя молчит и думает о том, как Ольга Матвеевна станет её есть. Она чувствует себя не в воздухе, а будто внутри пригодной для дыхания воды, по коже текут прохладные токи, плывут сквозь голову, кружатся и смешиваются между собой.

— Социалистические дети должны быть голодные, — вдруг осеняет Ольгу Матвеевну. — Они тогда сами друг друга есть начнут. Вот ты, например, была бы голодная, так и Настины котлетки бы поела. Хочешь, я тебе сделаю? Я умею котлеты жарить, у меня вкусно получается. Тебе мама делала котлеты?

— Не хочу котлет из Насти, — заплакала Катя, содрогаясь от боли в горле. — Ну что вам от меня нужно… ну что?

— Поплачь, зайчик, поплачь, — ласково зашептала Ольга Матвеевна. — А ты думала — это легко, новое общество, коммунистический мир, ты думала — это камень на камень — и готово? Кровь превращать нужно в камень, потому знамя у нас и красное, сама кровь человека светлее должна стать, и из неё, как из жидкого стекла, души будут строить, прозрачные, живые, чистые, как огонь. Ты любишь огонь, зайчик? Нет? Ты сейчас уже ничего не любишь, потому что забыть не можешь Зинки своей нутро, какая же ты дура, Зинка была и нет её, смерть берёт человека легко, шлёп, и можно в яму сваливать, ты же видела, чего жизнь стоит, шлёп — и повалилась в яму, мордой в землю, а ты про что вспоминаешь, хочешь, пойдём сейчас, полюбуешься на неё, понюхаешь, как воняет, хуже говна, мы её и в яму не закапывали, она в подвале столовой, в солёной воде лежит, вот те пирожки с мясом, которые вы сегодня ели, они знаешь из чего? Из Зины, из Лены, из Лиды пирожки. Ну видишь, ты же съела свой пирожок, и не отравилась, ведь не отравилась? Знаешь, какая она теперь, твоя Зина? На морде пятна, губы почернели, зелень всходит, хоть и лёд, растения лучше животных, они на смерти сразу расти начинают, без всякого переходного нэпа, превращают труп в цветы свои крошечные, а пальцы её крысы поели, я видела, они пробираются туда, они всё равно живут, сколько не трави. Я бы, впрочем, никогда её есть бы не стала, она была порченая, горькая была, не то что Настенька, Настенька — такая прелесть, я по коже её, по запаху сразу поняла: у неё кровь сладкая, ой какая сладкая, из неё мороженое делать можно… Ну не отворачивайся, зайчик, не бойся, я тебя не укушу, нет, ни в коем случае, видишь, просто лизнула, солёная ты, напотелась вся, что тебе пришлось пережить, милая, что тебе пришлось пережить, ну обними меня, ну поцелуй, у тебя столько нежности, я же знаю, тебя бьёшь, а ты потом целуешься, я от этого знаешь что, я от этого… Губы у тебя какие, слаще мёда, как же я люблю тебя, я так тебя люблю…