След ангела
Шрифт:
Со стороны парни с тусы выглядели на редкость одинаково. Все в темных куртках, широких джинсах или штанах от тренировочных костюмов, в разношенных кроссовках. Многие в круглых вязаных шапочках, которые не снимут теперь до весны. В руках початые бутылки пива или жестяные банки с алкогольными коктейлями. И лица у всех почти одинаковые — круглые, курносые, лопоухие, с глубоко посаженными глазами, с низкими лбами и недоразвитыми подбородками.
Подходя к месту тусовки, Санек непроизвольно сутулился и придавал лицу такое же выражение, как у всех здешних парней: замкнутое и мрачное, мол, меня не трожь, как бы хуже не было. Подойдя, бросал басовито:
— Всем
Многие его знали по кликухе и отзывались:
— Здорово, Сазон!
С некоторыми он здоровался за руку.
Доставал сигареты, зажигалку. Не спеша закуривал — и почти всегда кто-нибудь да стрелял у него курево:
— Дай сигаретку!
— Постучи о табуретку, — был неизменный ответ. Но сигаретку Санек всегда давал.
Покуривал молча. Прислушивался, о чем говорят.
Новичка бы эти разговоры немало напугали: он подумал бы, что попал на самое алкогольно-криминальное дно Москвы-матушки. Но Санек давно уже понял, что вся эта похвальба о многодневных пьянках, многолюдных драках, о разгроме палаток и дере от ментов — все это (или почти все) — пустой ребячий треп. В настоящую шпану эти мальцы-огольцы еще не выросли. Хотя и очень спешили вырасти.
Еще одной любимой темой были «машинисты». Так они называли ребят с Машиностроительных улиц — улицы эти располагались за путепроводом, с Первой по Четвертую. Тот район считался рабочим, почти быдловским — в отличие от их микрорайона, ставшего за последние десять лет благодаря активному строительству комфортабельных жилых домов с улучшенной планировкой и дорогими квартирами если не элитарным, то, по крайней мере, престижным. Вражда между микрорайонами тянулась десятилетиями, передаваясь от поколения к поколению. Надписи аэрозольной краской «Мочи машинистов» кричали со стен и там и тут.
Иногда ребята с тусы, подвыпив как следует, сбивались в кодлу и отправлялись на трамвае через мост мочить «машинистов». Доставалось каждому подростку, которого они встречали на пути. На следующий день рассказывали о своих подвигах во всех живописных подробностях. Несколько лет назад Санек пару раз участвовал в этих боевых вылазках — ничего особенного. Что может быть особенного, когда ватага подростков берет какого-нибудь мальца в ноги, то есть, окружив и сбив на землю, пинают его ногами, стараясь попасть туда, где побольнее будет? Ничего интересного в этом нет. Так что с разборками он быстро завязал.
Иногда Санек искал на тусовке Киселя. Не то чтобы искал — но каждый раз спрашивал, не видал ли его кто. У парней был на это заготовлен нехитрый набор ответов. «Кисель пьет по-черному у своей герлы на хате». «Кисель парится в ментовке». «Кисель попал на бабки, хачики его на счетчик поставили, он на дно лег». «Кисель на юг подался, дурь привезет». Ну и, может быть, еще что-нибудь, такое же завиральное.
Если не верить ни одному их слову (а Санек и не верил), то общаться с этими ребятами было несложно и даже приятно. Саня чувствовал, что он такой же, как они, — взъерошенный, нахохленный. С подозрением глядящий на окружающую жизнь, от которой приходится каждый миг ждать подвохов и неприятностей. Потому, наверное, эти ребята и казались, и хотели казаться такими неприметными и одинаковыми — каждый рассчитывал, что любая возможная беда минует именно его и ударит в соседа, а бед этих им грозило немало. Кто-то из них в скором будущем сядет на иглу, кто-то пойдет на зону, кого-то пырнут ножом в пьяной ссоре на кухне, кто-то уже ближайшей зимой по пьяни заснет на лавочке в парке и замерзнет насмерть…
Как и каждый из них, Санек
А пока за бессмысленными разговорами с легко соскальзывающими с губ матерками, за бесконечными: «Дай стольник! Я на мели». Санек чувствовал себя здесь среди своих. Ему и самому было странно, какая широкая, легко растяжимая была его жизнь. В ней находилось место и для Лилы с ее непослушными прядками густых черных волос, с полудетскими, как он уже понял, сравнивая ее с Анютой, поцелуями. И место для сумрачных друзей-приятелей с тусы, которых, между прочим, знать не знали ни Белопольский, ни Залмоксис, ни тем более Гравитц.
Хорошо было стоять среди этих крепких парней, глотать горький дым и слушать, как какой-нибудь Губон или Михей заливает:
— Мля буду, своими глазами видел объявление: «Требуются мужчины и женщины разного возраста для работы на открытом воздухе. Достойная оплата». Мне-то в лом. А у нас сосед из семнадцатой квартиры пошел. Работка — не бей лежачего: обслуживание дурилок (так они называли игровые автоматы, только недавно исчезнувшие с улиц Москвы). Набирали нарочно разных людей, чтоб могли смотреться как простые прохожие. И зацени, что они делали? Выдавали каждому монетки — вроде простые пятирублевики, но внутри у них — типа магнитики. Когда такую монетку бросаешь в автомат, он без вопросов показывает тебе пять одинаковых цифр и высыпает в лоток приз — аж целый килограмм монет. Тут надо поохать, поахать — во, блин, счастье-то привалило! А монеты — в сумку. И будто домой пошел. Но на самом деле невдалеке стоит тачка, там свои люди сидят, монеты сдаешь, везут тебя на следующую точку. Главное — подходить тогда, когда вокруг лохи пасутся, чтоб у них на глазах выиграть. Вот так и получается, что и монеты сливают, и лохам завидки. Не кислая работка!
— А то! — дружно поддерживали его ребята. И каждый прикидывал в уме, как бы он обманул тех парней в машине и хоть горсть монет да прихватил. Или на себя пару раз сыграл магнитной монеткой. Да, жаль, что игорный бизнес прикрыли, жаль…
Иногда на крутых черных тачках — джипах, «бэхах», «мерсах», — подъезжали крутые парни, реальные пацаны с понятиями. Покровительственно посматривали — мол, тянись за нами, мелюзга. Иногда подхватывали двоих-троих, когда надо было сгоношиться на мелкую типа работенку.
Бывало, что наоборот — останавливалась рядом ментовская машина, высовывался в окошко мордатый опер по прозвищу Самопал, окидывал всех враждебным взглядом и выкрикивал:
— Федчук! А ну давай в машину!
Для того это был тяжелый миг. Он краснел, горбился, прятался было за спины товарищей, но голос звучал снова, еще требовательнее:
— Что мне, за тобой выходить, что ли? А ну двигай поршнями!
И Федчук шел, сопровождаемый взглядами всех ребят. Машина уезжала, возвращалась через полчаса.
Федчука высаживали. Самопал прощался с ним за руку нарочито дружелюбно. Федчук возвращался на тусу, но от него теперь шарахались, как от чумного.
— Что, давал правдивые показания? — спрашивал с презрением кто-нибудь из парней покрупней и покруче.
— Хрен им, а не показания, — зверским голосом, но почему-то очень неубедительно говорил тот. — Вы ведь знаете, парни, они нарочно так делают — выдергивают и катают, чтобы перед своими замазать…
— Ну да, пой, пташечка, пой! Нас почему-то не катают! — отвечали ему с недоверием.