Следователь, Демон и Колдун

Александров Александр

– Вот далась же вам эта Гидра. Сразу видно, Френн, что вы из инквизиции... Хотя, если честно, ваше присутствие тогда бы не помешало. А ещё лучше – вместе с Ударным Отрядом в полный рост. И спецгруппой ОСП... – Анна глубоко вздохнула, закрыла глаза, собираясь с мыслями, и, выдохнув, сказала:

– Дайте, пожалуйста, одну из ваших сигареток, господин инквизитор. Это же у вас «Манчестер», правильно? На Хлябь такие не завозят... да, спасибо... Так вот: вся эта глупейшая и трагическая история случилась, когда я – тогда ещё крайне молодая и крайне бестолковая студентка АДН – отправилась на летние каникулы к родителям. Наш городок в Скадовском округе носил гордое название Серные горы, хотя на деле был раза в два меньше того же Нижнего

Тудыма. Почему «серные» и откуда «горы»? Ну понятно: из-за шахтёров. Городок-то и возник изначально как шахтёрское поселение; туда даже дотянули железнодорожную ветку, можете себе представить? Поселение росло как на дрожжах; фабриканты закупали серную руду, построили несколько перерабатывающих заводов, а потом сера внезапно взяла, да и закончилась. Это при том, что по всем прогнозам и расчётам закончиться она могла только лет через сто. Тогда-то и поползли первые слухи, что на наш городок наложили проклятье. Чушь, конечно: не было никакого проклятия, просто идиотское неудачное стечение обстоятельств, где просчёты геологической разведки перемешались с просчётами толстосумов, решивших стать ещё богаче на наших серных карьерах. В общем, как бы там ни было, слово за слово, дело за дело, шахты встали, за ними остановились заводы и Серные горы стали понемногу угасать. Знаете, как угасают города? Все ещё хорохорятся, городской голова чуть ли не каждый день толкает речи о нашем светлом будущем и иностранцах, что засыплют нас золотом, что всё это временные трудности, и внуки теперешних горожан будут попивать коньяк в креслах-качалках, глядя на наш любимый город, ставший индустриальной столицей, бла-бла-бла, вот-вся-эта чушь. Но вечером освещённых окон всё меньше и меньше, всё больше табличек «продаётся» на домах и лица у людей, что толкутся у железнодорожной кассы такие, знаете, решительно-суровые... Я не волновалась за своих родителей особо: отец был инженером-механиком, мать – алхимиком, так что оставалось только перевезти их в Столицу, а работу они нашли бы быстро. Так и решили: я приезжаю на лето, помогаю собрать их вещи, и осенью мы организованно уезжаем. К сожалению, жизнь решила внести в наши планы суровые коррективы...

Мёртвая пуля

Солнце садилось.

Медленно опускаясь в дрожащую от жары летнюю марь, солнце казалось нездорово распухшим алым шаром; налитым кровью глазом, дёргающимся в бездонной глазнице неба цвета пыли. Возможно, какая-то мелкая взвесь в воздухе так меняла цвет солнечных лучей; он был глубоко красным, переходящим в блеклую гнойную рыжину, оттенок которой щедро мешался с тенями, что в этот час уже были угрожающе длинны.

Жмых осторожно приоткрыл дверь и выглянул наружу.

На первый взгляд всё выглядело как обычно: мёртвые трубы давно закрытого завода на горизонте, отвалы пустой породы, поросшие жёлтой, сожженной солнцем травой, и улица (на самом деле просто лента засохшей глинистой грязи) разбитая колёсами сотен и сотен дилижансов, спускавшаяся с холма, на вершине которого стоял старый дом с заколоченными ставнями. Жмых с напарником поселились в нём неделей раньше; табличка «Продам дёшево» давно отвалившаяся от забора и валявшаяся в пыли красноречиво подсказала, что дом подойдёт им идеально.

С последнего раза, когда Жмых высовывал нос наружу, на улице не изменилось ничего. Два соседних дома всё так же тупо смотрели в никуда пустыми окнами-глазницами, за которыми колыхались занавеси паутины, высокий клён, застывший в полном безветрии, склонился тяжёлыми ветвями в пыль, а к забору было прислонено тележное колесо, выглядевшее так, словно недавно разменяло вторую сотню лет. Разве что на разрубленном пополам теле жандарма, валявшемся в пыли посреди дороги теперь сидела большая чёрная ворона и методично выдирала клювом из раны длинные ленты мяса.

Жмых нервно сглотнул. Его почти бесцветные, чуть тронутые зеленцой глаза дёргались по сторонам, острый кадык прыгал вверх-вниз, и, казалось, что он сейчас насквозь прорвёт тонкую морщинистую кожу шеи, заросшую длинной седой щетиной.

– Мо-о-о-о-оу-у-у!

Утробный вой, словно донёсшийся из глубин Преисподней застал Жмыха врасплох, буквально парализовав; Жмых дёрнулся на месте с такой силой, точно через него пропустили электрический заряд, но подошвы его высоких охотничьих сапог не сдвинулись с места ни на дюйм, будто их приколотили к дощатому полу гвоздями.

– Мо-о-о-о-оу!!

Звук повторился. Жмых медленно повернул голову (шейные позвонки хрустнули подобно ржавым дверным петлям) и увидел лежащего на поленнице толстого рыжего кота.

Кот хмуро посмотрел на Жмыха единственным глазом. На месте второго зияла безобразная плохо затянувшаяся дыра, расходящаяся веером шрамов, уходящих куда-то за кошачий затылок. Рыжее чудовище открыло пасть и снова издало басовитый вой, чуть дёрнув рваным ухом. Перед котом на потемневшей точеной шашелем доске лежали останки мыши: серые клочки, хвост и красное пятно, в котором можно было различить какие-то белесые клочья, к которым Жмых не захотел присматриваться.

Кот медленно поднялся на лапы, бросил на Жмыха взгляд полный невыразимого презрения, прыгнул, и исчез за забором, оставив на память о себе остатки своей недавней трапезы.

– Твою мать, бога в душу, отведи и защити... – Жмых схватился за сердце, которое, казалось, сейчас выскочит из груди. В глазах всё плыло; испуг оказался слишком силён. Проклятый кот едва не довёл Жмыха до сердечного приступа, и что случилось бы потом? Ну, понятно, что: Жмых бы просто лежал здесь, на просевшем крыльце заброшенного дома, хрипя и царапая доски, пока не умер бы сам, или пока бы на его крики не явилось ОНО.

Он не знал, почему существо появившееся в городе пять дней назад до сих пор не пробралось в дом, где Жмых с Винтом устроили себе временную ухоронку. Возможно, ОНО почему-то не заметило Жмыха, а, возможно, просто оставило его на потом. В другие дома ЭТО проникало безо всяких проблем, и последствия этих вторжений Жмых видел по дороге сюда во всей красе, когда нёсся на холм, вереща как заяц.

В любом случае, это мало что меняло: в доме не осталось воды. У Жмыха был с собой неплохой запас солонины и сухарей, однако без воды он протянул бы ещё, максимум, два дня. Или того меньше – по такой-то жаре. В глазах уже темнело; сердце глухо и тяжело билось, с трудом качая становившуюся всё гуще и гуще кровь. Жмых знал свой предел; в Чернополынском остроге его оставляли и без воды и без еды, да и без сна тоже, бывало – всё зависело от меры провинности.

Колодец там, внизу, на перекрёстке; нужно лишь спуститься с холма. Да, ОНО, конечно же, всё ещё бродило где-то здесь, но это не имело особого значения: либо Жмых дойдёт до колодца, либо умрёт от обезвоживания. И если вчера у него ещё теплилась слабая надежда на то, что кто-то придёт и спасёт этот несчастный городишко (ну и его заодно), то сегодня все иллюзии рассеялись как дым на ветру.

На улицах не осталось никого. Последние крики – жуткие вопли разделываемого на части человека – он слышал позавчера рано утром. Не слышно было и паровозного гудка, да и неудивительно: в такую глушь поезда вряд ли ходили часто. А если поезд и приедет – что с того? ОНО просто убьёт всех, кто сюда явится, и дело с концом. Пока поезда хватятся, пока сюда заявятся инквизиторы или другие колдуны...

Они, конечно, появятся, рано или поздно, размышлял Жмых. Да только если он сейчас не наберёт воды, то это «рано или поздно» не будет иметь никакого значения, равно как перестаёт иметь значение карточный долг для того, кому заехали заточкой под ребро. Мёртвые сраму не имут.

Он пнул ногой большое деревянное ведро, которое нашёл в сенях. Ведро, на первый взгляд, было целым, но даже если оно и протекало, то план Жмыха остался бы неизменным: вниз, к колодцу, быстро набрать воды, быстро назад в дом, а там уже разбираться, что к чему.