Следствием установлено
Шрифт:
Сюда вам довелось приехать по той дороге, которая в былые времена для немцев имела большое стратегическое значение. Именно здесь они всего больше и попадали в засады партизан. И это несмотря на то, что сводили вдоль дороги лес, постоянно ее патрулировали, ставили доты. Ближайшие деревушки немец почти все пожег дотла, а те немногие, что как-то уцелели, превратил в свои опорные пункты. И Ренидовщину тоже…
Так кто же теперь вас из этой деревни интересует, если не секрет?
— Интересуюсь семейством Охрименко. Может, его еще помнят?
— Знаю, что такие там действительно жили! — подтвердил
— Вот, вот… Близко! — подхватил Осокин. — О его сыне речь, о Прохоре Акимовиче…
— Аким Петрович в годы войны командовал партизанским отрядом. За его партизанские дела немцы всю его семью уничтожили. Пионеры-следопыты недавно раскопали эту историю и поставили памятник на том месте, где были казнены Охрименки… Это все, что я знаю, а рассказать вам может со всеми подробностями бывший партизан из отряда Акима Петровича старик Рядинских Ларион Евсеевич! Придется вам ехать в Ренидовщину. Он там живет. Как не зазывали мы его сюда, на центральную усадьбу, не пошел…
Председатель уступил Осокину свой «газик». Машина вырулила на шоссе и вскоре свернула на проселочную дорогу. Прошелестели под колесами бревна деревянного настила через неширокую речушку, «газик» вскарабкался на взгорок, и потянулся за ним густой шлейф пыли.
Сначала дорога петляла полем, по сторонам зеленели яровые, потом нырнула в песчаные колеи и потянулась по опушке молоденького березняка, из березняка опять подъем, и «газик» углубился в молодой ельник.
— После войны лес сажали… — пояснил шофер. — Когда прогнали фрицев, здесь ни деревца не осталось.
Бугор, как лысина, сверкал. Боялись фрицы леса вдоль дороги…
Но не о лесе в тот момент размышлял Осокин. Героическая и горькая своей судьбой семья Охрименко! Совсем не то, что он предполагал найти. Те ли это Охрименки, к которым принадлежит Прохор Акимович? Не совпадение ли отчества?
«Газик» проскочил сквозь молодой ельник, и взгляду открылась широкая, просторная поляна и несколько домишек на ее краю. Обычно деревня открывается своими строениями, здесь же господствовала поляна, а не жилье. Да и домишки куда как уступали своим внешним видом деревенским избам в мещерском краю. Их всего-то насчитывалось четыре, один из них выглядел нежилым: провалы вместо окон, разрушенное крылечко, проваленная посередине кровля. Осокину доводилось видеть полузаброшенные деревни и в мещерском краю, и на Вологодчине, но они не имели столь печального вида.
«Газик» остановился возле крайнего домика. То ли изба, то ли мазанка. Стены оштукатурены толстым слоем глины, глина не побелена. Домик обнесен частым плетнем, за плетнем несколько грядок, две яблони, дальше, за домом, полоска земли, засаженная картофелем. Из земли проклюнулись его зеленые ростки.
За плетнем у крылечка старик рубил на пне хворост.
— Евсеич! — позвал шофер в открытую дверку «газика». — Бог на помощь! Гостя к тебе привез!
Старик вонзил топор в пень, стер рукавом пот с лица и оглянулся.
— Чего кричишь, Ванюха! Не ослеп,
Евсеич подошел к калитке, Осокин поспешил к нему навстречу.
— Что за нужда? — спросил он, оглядывая Осокина с ног до головы.
— На партизана приехал поглядеть! — бодро ответил Осокин, решив пока не раскрывать свою задачу.
— Что я за тигра, чтоб на меня глядеть? Только от дела отрывать!
— Я и делу могу помочь! — вызвался Осокин.
— Это глядя какому делу. У каждого свое…
Осокин решительно вошел во двор, подошел к пню и схватил топор.
— А ты шустер! Гляди, чтоб сучком в лоб не вдарило! — предостерег Евсеич.
Живы были еще навыки рубить хворост для студенческих костров. Ухватил хворостину и легкими режущими ударами наискось нарубил ее под Евсеичеву мерку.
— Сноровка есть! — одобрил Евсеич. — Однако ты не хворост приехал рубить. Сказывай, за какой нуждой прибыл?
Осокин положил топор на пень и оглянулся, где бы присесть. Дед понял его желание и указал рукой на очищенное от коры бревно, что лежало под яблоней.
Присели.
— А хочешь в хату? — спросил Евсеич.
— На воздухе вольготнее! — ответил Осокин. Начал издалека, чтобы чем-либо не спугнуть старика: — Интересует меня Аким Петрович Охрименко. Знали такого?
— А ты ко мне и не пригребся бы, ежели бы такого не знавал. Годки мы с ним, росли вместе, равно без порток в Лобзянке раков ловили… Я, сынок, и Петра Акимовича знал. Не единожды от него крапивой по заднему месту попользовался. Хороших людей как не помнить! За свою совестливость и погибли…
— Велика ли была семья у Акима Петровича?
Евсеич вздохнул.
— Это как считать. По нонешнему времени немалая, а по довоенным временам невелика… Трое у него детей. Две дочки и сынок. Велика аль нет? Иные семьи у нас по десятку детишек на свет запускали. Акима общественность заела…
— Как это понимать — заела? Не дружил с соседями?
— Совсем даже наоборот! Не так ты меня понял про общественность! Вся забота у него была об обществе, на себя догляду не оставалось. У себя в хате гвоздя не забьет, на колхозном дворе первый работник, напереди иных и прочих! За такой характер его всем обществом вывели в председатели колхоза. Ты не гляди, что ныне три кривые хатки стоят, деревня у нас была справная. Один луг заливной под Сожем чего стоил. И сейчас с него колхозу не малый стог!
Дед извлек из широкой штанины кисет, оторвал от сложенного во много раз газетного листа клочок и свернул самокрутку. Едко запахло махоркой.
— Аким Петрович Охрименко, так и напиши в свою газетку, человек был правильный, сам чужого не брал и другим не давал. Такими, как он, и держалась наша земля. Про его партизанские дела писали…
— Где писали, кто писал? — встрепенулся Осокин.
— Вот жалость! Хранилась у меня газетка. За божницей держал, сослепу не разглядел, искурил ее всю дочиста. Это после того, как здесь следопыты побывали. Пионерия славгородская… Они и пирамиду сколотили из досок, как раз на том месте, где все его семейство фашисты повесили. Захоронить бы положено было, там же их останки… Да где же искать? Фашисты всех в овраг скидывали, а полые воды их косточки в Сож отнесли, а Сож унес и того далее…