Слэм
Шрифт:
Мы шли домой. Мы спорили о фильме, а потом мама попыталась заговорить со мной об Алисии.
— Не говори ничего, — прервал ее я. И потом: — Поэтому я и не хотел идти. Ты хочешь Разговора. — Я так это произнес, что слышна была большая буква. — Почему нельзя просто так гулять и говорить о пустяках?
— А когда мне с тобой поговорить? — спросила она. — Тебя же никогда нет дома.
— У меня появилась девушка, — ответил я. — Вот и все. И говорить больше не о чем. Ну хочешь — спрашивай. Спрашивай, появилась ли у меня девушка...
— Сэмми...
— Ну, продолжай.
— А еще вопросик можно?
— Только один.
— Сексом вы занимаетесь?
— А ты?
Я что хотел сказать: о таком нельзя спрашивать. Это слишком личное. Но с тех пор, как она разругалась с недоделанным Стивом, она ни с кем больше не встречалась, поэтому без малейшего
— Нет.
— Ну... а был у тебя секс?
— Что ты имеешь в виду? — переспросила она. — Был ли у меня секс когда-то раньше? Я бы сказала, ты — живой ответ на этот вопрос.
— Хватит! — оборвал я ее. Не стоило нам заводить этот разговор.
— Давай забудем обо мне. А как насчет тебя? У тебя был секс?
— Не скажу. Не твое дело.
— Значит, да. Не было бы — сказал бы.
— Не сказал бы. Так и так ничего не сказал бы. И это была твоя идея.
— Что именно?
— Алисия. Ты думала, она мне понравится, вот и взяла меня с собой в гости. Ну, она мне и понравилась.
— Сэм, ты знаешь, что когда ты у меня родился...
— Знаю. После этого вся твоя жизнь пошла на хер.
Я вообще-то никогда так при ней не выражаюсь, потому что она всегда на это сердится. Не из-за самих этих слов даже: просто она начинает чувствовать себя матерью-одиночкой, которая не смогла как следует воспитать своего сына. И мне это было очень противно. Я-то думаю, она неплохо поработала. Я имею в виду, что я не худший парень на свете, правда? Но я специально сейчас выругался, чтобы она подумала, что обидела меня, даже если на самом деле я и не оскорбился особо.
Странно это — знать, что мое рождение выбило ее из колеи. Это не беспокоило меня по двум причинам. Первая, что это всяко не моя вина, а ее — ее и папина. А вторая, что она довольно быстро в свою колею вернулась. Всего того, что она упустила из-за моего рождения, она потом более или менее достигла. Можно даже сказать, она превзошла себя. В школе мама особенно не блистала, но потом так переживала о неоконченном образовании, что подстегивала себя в два раза сильнее. Она пошла на вечерние курсы, получила специальность, нашла работу в муниципалитете. А не забеременней, она бы в шестнадцать лет окончила школу, устроилась на работу продавщицей в магазин и родила бы ребенка в двадцать. Я не хочу сказать, что это была хорошая идея — родить меня тогда, когда она сподобилась, но это разрушило только маленькую часть ее жизни, а не всю. И все же это всегда с нами. Поэтому, когда я хочу уйти от разговора — например, о том, был ли у меня секс с Алисией, — тогда я выдаю гнусным голосом, что из-за меня вся ее жизнь пошла на хер. И та тема, от которой я хочу уйти, сразу забывается. Я никогда не говорил ей, что чувствую себя «не в той лиге» из-за случившегося.
— Ой, Сэм, извини...
— Ничего-ничего... — Я произнес это таким стоическим тоном, что она поняла: очень даже «чего». — Но ведь не то чтобы ты о чем-то беспокоилась, правда? — спросил я.
— Не знаю, о чем я беспокоюсь. Могу я с ней пообщаться как следует?
— С кем?
— С Алисией. Может она прийти к нам в гости как-нибудь вечерком?
— Если хочешь.
— Я бы хотела. Тогда бы я ее не боялась.
Бояться Алисии?! Думаю, теперь я в состоянии это понять, однако тогда не смог здраво оценить. Мама боялась, что все изменится, она останется наедине с собой, а я стану частью чужой жизни и чужой семьи, вырасту, не буду больше ее маленьким мальчиком, стану кем-то другим... Что-нибудь в этом духе — не знаю. И хотя мы тогда не представляли себе, что еще произойдет, она была права, что беспокоилась обо мне. Лучше бы она и в самом деле в ту пору подсуетилась — привела меня той ночью домой, заперла в моей комнате и выбросила бы ключ.
И вот следующим вечером мы вели себя так, словно два дня не могли дышать, и всей грудью вдыхали друг друга, и говорили друг другу разные глупости, и ощущали себя так, будто мы Ромео и Джульетта и весь мир против нас. Это я о нас с Алисией, кстати, а не о нас с мамой. Мы так жадно общались, будто мама увезла меня на год в Лондон, а не взяла с собой в пиццерию и кино на один вечер.
Помните, что я говорил раньше? О том, что рассказать историю труднее, чем кажется, потому что не знаешь, что в каком порядке выкладывать? Но вот эту часть истории, которую стоит поведать сейчас, ее не знает никто, даже Алисия. Самое главное в этой истории — самая суть — проявилось не сразу. И когда это случилось на самом деле, я понял,
— Все в порядке? — спросила Алисия.
Она поинтересовалась не так, как обычно, что-то было по-другому. Может, она почувствовала нечто, может, это я себя вел как-то необычно, а может, у меня был какой-то отсутствующий вид, не знаю. Но я сказал ей, что все в порядке, и мы об этом забыли. Не имею понятия, догадалась ли она, что это было именно в тот вечер. Не в курсе. Мы никогда к этому потом не возвращались.
Что всего неправдоподобнее, так это то, что приходится потом нервничать всю жизнь из-за каких-то пяти секунд. Удивительно, если задумаешься над этим. Я не курил траву, не посылал учителей в задницу, не дрался, старался делать уроки. Но я рискнул — какие-то пять секунд — и это казалось хуже, чем все остальное, вместе взятое. Я однажды читал интервью с одним скейтером, я забыл, как его звали, и он сказал, что самое неправдоподобное в спорте — это то, какой концентрации он требует. Вы можете кататься всю жизнь, а в момент, когда начинаете понимать, что это — лучший скейтинг в вашей жизни, вы можете обожраться бетоном. Прокатиться за девять минут и сорок пять секунд — недостаточно, потому что пяти секунд вполне хватит, чтобы растянуться. Так вот и в жизни. Мне это кажется ненормальным, но это так. А насколько было плохо то, что я сделал? Не так уж скверно, правда? Это промашка, и все. Все слышали о парнях, которые отказываются надевать презервативы, и о девчонках, которые считают, что залететь и родить в пятнадцать — клево... Ну, это уже не промашка. Это просто тупость. Я не хочу все время ныть о том, какая, мол, жизнь неправильная, но почему их наказывают так же, как меня? Это же несправедливо, правда? Было бы справедливее так: если вы не носите презерватив вообще никогда, у вас рождается тройня или четверня. Но этого же не происходит, правда?
Несколько вечеров спустя Алисия пришла к нам на ужин, и все было путем. Даже больше, чем просто путем. Она была мила с моей мамой, а мама с ней, и они обменивались шуточками о том, какой я недотепа, а я не возражал, потому что был рад, что всем хорошо.
Но потом Алисия спросила маму, на что это похоже — завести ребенка в шестнадцать лет, и я попытался сменить тему.
— Ты же не хочешь выслушивать все это? — обратился я к Алисе.
— Почему?
— Скучно.
— Ох, вот уж тут было не до скуки, скажу я вам, — отозвалась мама.
И Алисия рассмеялась.
— Но сейчас это скучно, — настаивал я. — Потому что все это в прошлом.
Я сморозил глупость и пожалел о ней в то самое мгновение, когда она вылетела изо рта.
— Ну да, — сказала мама. — Вся мировая история — в прошлом. Такая скучища!
— Точно, — ответил я.
На самом деле я так не думаю, потому что многое в мировой истории вовсе не скучно, например Вторая мировая война. Но я не хотел возвращаться к этому.
— И еще, — сказала мама, — эта тема себя не исчерпала. Ты здесь, и я еще здесь, и разница в шестнадцать лет между нами никуда не делась, и это будет всегда. Это продолжается.
И я задумался: а вдруг это продолжается в другом смысле — она и сама еще не догадывается в каком.
4
Не то чтобы между мной и Алисией все пошло плохо. Просто стало не так хорошо. Я не могу даже объяснить почему. Просто проснулся как-то утром и почувствовал себя не совсем так, как прежде. Мне не нравилось ощущать себя по-другому, потому что то было клевое чувство, и без него мне стало тоскливо, но оно ушло, и невозможно было его вернуть. Я даже притворялся сам перед собой, что все как раньше, но от этих попыток становилось только хуже.