Слепой секундант
Шрифт:
Андрей понимал, что добычу такого рода нужно везти именно Степану Ивановичу Шешковскому, начальнику Тайной экспедиции, ведавшей политическим сыском. Но он сам с собой вступил в противоречие. Когда опытный по части воровских затей Фофаня предложил свою версию происхождения шкатулы с деньгами в богадельне, Андрей согласился с ней, потому что она избавляла от беспокойства. Но о политической он все же помнил…
— Прекрасно, везите меня к Шешковскому! — воскликнула пленница. — Да поскорее!
Андрей сам себе не желал признаваться, что снова, как в истории с похищением Граве, находится в положении охотника из всем известной
Еремей видел, что история повторяется: сперва наломано дров, потом непонятно, как с ними дальше быть. В Маше питомец вообще сомневался. Гиацинте сейчас положено сидеть в позе сиротки у ног графини Венецкой, и выманивать ее для опознания из особняка — значит рисковать всей затеей. Граве! Вот кто мог бы опознать Евгению, хотя не видел ее более десяти лет.
— Вы встретите человека из своего прошлого, сударыня, — сказал питомец пленнице, — и тогда уж перестанете отпираться.
— Очень хорошо. Если этот человек точно из моего прошлого, то ошибка сразу разъяснится, — заявила пленница.
— Еремей Павлович, следи за этой госпожой, Тимошу пошли за доктором, а мы с Фофаней — в сарай, пострелять.
Стрельба, хоть и оглушала, помогала привести мысли в порядок. Андрей палил и на звон, и на стук, и на шорох, а план допроса с участием Граве складывался все отчетливее. Нужно, чтобы Евгения рассказала о своей жизни после побега из Твери. Без всяких обвинений и угроз — просто добиться связного рассказа о ее жизни. Ведь не сама же девица осуществила все интриги, связанные с вымогательством! Не сама же наняла на службу Дедку с подручными. Для таких подвигов надобно быть мужчиной во плоти. И не окажется ли, что есть некто, нанявший Евгению для поганых дел или взявший в долю?..
Когда они вернулись в дом, Еремей кормил пленницу овсяным киселем с постным маслом. Андрей определил угощение по запаху.
Хождения в деревню по всяким надобностям привели к закономерному итогу: на Еремея, мужчину крепкого и плечистого, положили глаз местные вдовушки, числом — четыре. Они норовили понравиться угрюмому кавалеру: одна сошьет из лоскутьев половик-дорожку, другая порадует полудюжиной яичек. Та, кому густой овсяный кисель хорошо удавался, отрезала кусок фунта на полтора да еще полила конопляным маслицем. Еремей принимал дары без показных восторгов и тем еще больше увлекал вдовушек.
Не успел Андрей высказать своего мнения о времени трапезы, как услышал отдаленный конский топот, вскоре — и скрип полозьев по снегу, и лай Шайтана. Он повернулся к двери, ожидая явления Граве и уже готовясь сказать доктору что-то вроде: садись к столу и поешь ты наконец по-русски! Но Граве ворвался с возгласом:
— Ну и заварил же ты кашу, Соломин! Сам теперь расхлебывай!
И ведь не поспоришь. Андрей представил себе постное настроение графини Венецкой.
Графиня в пост прекращала всякую светскую деятельность, ходила на службы, читала душеспасительные книги, но ей хотелось не просто приютить и выдать замуж сиротку, а принести Господу «достойный плод покаяния». О том, чтобы раздать все имущество бедным, речи не шло: покаяние тоже имеет границы. А вот совершить такое, чтобы и душе польза, и Господу — радость, а всему Санкт-Петербургу — на полгода разговоров, ей хотелось.
Доктора Граве графиня Венецкая знала уже года три. Все это время он служил ей тайно, ни разу не проболтался о ее болезни, был немногословен и в меру любезен. Когда же он попросил графиню приютить попавшую в беду сиротку, она удостоверилась, что у сухого немца — чувствительное сердце.
— Послушай, сударь, — сказала Венецкая доктору по-французски. — Довольно тебе жить одному. Коли ты хочешь стать в свете своим, тебе нужно жениться на русской девушке и взять за ней богатое приданое. А ежели ты перейдешь из своей веры в православную… — графиня разъяснила Граве все преимущества этого брака: и сиротка будет пристроена, и доктор счастлив, и приданое попадет в хорошие руки, и карьера обеспечена.
Граве растерялся и не посмел возражать.
— Графине взбрело на ум, что она, приведя немецкую душу к православию, спасет свою собственную! Когда девица узнает, что за женишка ей приискала графиня, вместо кроткой сиротки явится разъяренная фурия! И как же мне теперь быть? — спрашивал он в отчаянии, хотя в отчаянии каком-то подозрительном.
— Ты бы сперва поговорил с девицей, — сказал, выслушав, Андрей.
Еремей в это время безмолвно покатывался со смеху, а Фофаня крестился и бормотал: «Господи Иисусе, милостив буди нам, грешным».
— А что говорить? Я с ней, когда вез ее к графине, говорить пробовал… Нос задирает! Ты ей — слово, она тебе — десять! Сиротка!
— Угомонись ты. И глянь, кто сидит за столом. Господь сжалился над нами, и мы изловили Евгению.
Граве, озабоченный сватовством, влетел и выкладывал свою беду, даже не раздевшись и не глядя по сторонам. Наконец он повернулся и увидел пленницу. Молчание затянулось.
— Это — Евгения? — спросил Граве. — Соломин, ты что-то путаешь. Это не она.
— Ты просто не узнаешь ее — столько лет спустя. Ты и тогда-то на нее не заглядывался, даже не вспомнил о ней. А теперь постарайся воскресить обрывки воспоминаний, — Андрей говорил спокойно, так, как положено приказывать подчиненному, который умен, надежен, но не сообразителен.
Еремей зажег лучину от свечки. Граве подошел к столу.
— Это не она, — уверенно повторил доктор.
— Как — не она?
— Я не узнал бы Евгению в лицо. Но ей тогда было столько же, сколько и мне. Мне же тридцатый год, ей — соответственно. А этой особе года двадцать два, не более. И еще — Евгения высока ростом, а эта — правильного дамского сложения, невысока… Еремей Павлович, что тут у вас творится? — спросил Граве. — Кажется, не я один угодил в переделку.
— У дома Венецкой изловили, — Еремей укачал на пленницу. — Ну ей-богу, все совпадало! А вишь ты…
— Пусть так! — стоя лицом к темной стенке, сказал Андрей. — Пусть не Евгения. Но эта особа похитила Машу и околачивалась возле особняка Венецких, чтобы выследить Гиацинту. — Андрей не мог признать себя виновным в недоразумении, и его это раздражаю безмерно.
— Нет, я как раз Машу искала, — возразила пленница. — Я матушке Леониде слово дата, что со мной она будет безопасна. Я думала, что эти два бездельника, Решетников и Вяльцев… Вперед будет мне наука: не всяк, кто в гостиной романсы поет, достоин доверия! Разве могла я знать, что эти два щеголя — пьянчужки, каких свет не видел?! При мне-то они были трезвы, как два ангела!