Слепой секундант
Шрифт:
— Я сам поеду к этой мадамке, — решил Андрей. — Ей же и продиктую записку к Венецкому. А для приличия накуплю всякой модной дряни.
— И наведешь злодеев на Венецкого, — сказал Еремей. — Почем ты знаешь, сколько человек отрядили следить за господином Валером? Да и за тобой, поди, уже не первый день присматривают. Помнишь — кто-то к нашему домишке подкрадывался, да Шайтан спугнул? И меня сукины дети знают, и Тимошку — помнишь, как мы у них Фофаню отбили? Не до того было, чтобы рожу рукавицей прикрывать…
— У Дедки с Василисой — Сенной рынок, а у
— И туда сейчас нельзя — для чего наводить мазуриков на Анисима с молодцами? Гостинодворцы нам еще пригодятся.
— Но как-то же надо послать записку Венецкому! — Андрей уж начинал злиться.
— Кабы за нами один подлец Селифашка следил — я бы его живо скрутил да на съезжую. Помяни мое слово, он — беглый, и наследники госпожи Кузьминой уж, поди, его ищут и в «Ведомостях» о нем объявление дали.
— До съезжей ты бы его не довел!
— Отчего ж?
— А оттого, что я удавил бы его прежде вот этими руками!
Еремей жестоко раскаялся в том, что некстати помянул Катеньку. Возбужденный питомец и впрямь сам бы покончил с истопником, который предал хозяйку, терпевшую все его дурачества.
Несколько минут оба молчали.
— Где Тимошка? — спросил Андрей.
— Я чай, в конюшне, коней обихаживает. Золото, а не кучер, — честно сказал Еремей. — Вот когда вся эта заваруха кончится — женить его надобно. Чтоб по срамным девкам не избегался да чтоб какой старой перечнице в когти не попался.
— Приведи его, дяденька.
— Я сбегать могу, — предложил Фофаня, вошедший с кувшином кипятка.
— Никуда ты не побежишь! Сам схожу! — рявкнул Еремей. — Карауль теперь этого ворюгу, чтобы Дедкины молодчики ему допрос с пристрастием не устроили… — проворчал он.
Пока Еремей ходил за Тимошкой, Фофаня заваривал чай. Андрей вместо чая потребовал письменный прибор. Фофаня выставил его на стол, а сам присел с краю, изготовившись писать.
— Нет, твои услуги не надобны, — сказал Андрей. — Можешь отдыхать. И ты, Еремей Павлович, с ним вместе.
Для отдыха имелись взятые с собой войлочные тюфяки, которые предполагалось стелить на пол.
Оставшись наконец с Тимошкой, Андрей спросил:
— Ты какие буквы уже знаешь?
Тимошка перечислил с десяток.
— Садись, пиши.
— Я по-письменному не умею.
— Рисуй печатные. В любом порядке. Вообрази, что это у тебя солдаты на плацу, и ставь их в строй. Одна буква — за командира, две — за капралов…
Тимошка расхохотался. Солдат на плацу он в Курске видывал, но большого смысла в их занятии не находил. Делая Андрею вопросы и получая ответы, он старательно портил бумагу, вскрикивая и охая от каждой кляксы. Андрей руководил им, обучая правильно набирать чернил в перо и стряхивать лишнее, растолковывая про линии с нажимом и волосяные линии. Результата он не видел, но по Тимошкиному сопению и бормотанию понимал, что дело вроде пошло на лад. Потом Андрей кликнул дядьку.
— Господи Иисусе, ты в шесть лет так бумагу марал! — изумился дядька.
— Выбери лист почище, где буквы ровно стоят.
— Да на что тебе, сударик? Там же околесица сущая!
— Нам как раз околесица нужна. Складывай лист, как положено, вдоль и потом поперек. И склей для него конверт… — Андрей задумался.
Нужно было найти подходящее место — место, куда люди бы входили и выходили запросто. Место, где зимним днем царит полумрак… Полумрак… Вот уж чего вспоминать не следовало!
Церковь в честь Владимирской иконы Богоматери испокон веку звали просто Владимирской — а веку того набралось более сорока лет. Сперва, как многие столичные храмы, была она деревянной — по воле покойной государыни Елизаветы Петровны архитекторы скопировали, как могли, пятиглавый московский Успенский собор. Потом решили вместо деревянного храма ставить каменный. Строился он долго, а завершили строительство и окончательно освятили церковь 9 апреля 1783 года. Почему Андрей так запомнил день? Это было Вербное воскресенье…
Катенька, которую он тогда еще почтительно называл госпожой Кузьминой, пожелала непременно посетить службу — по столице уже прошли слухи о дивной красоте иконостасе, да и митрополит не каждый день там служил. Они сговорились и приехали в церковь вместе. Андрей служил еще в гвардии, надел новый светло-синий измайловский мундир, который был ему очень к лицу. Увидев Катеньку у входа в храм, он понял — судьба! Ее пышная юбка была того же светло-синего цвета. Только поэтому он отважился, когда входили в церковь, взять Катеньку за руку и пожать пальцы. И потом, в самой церкви, стоя справа, на мужской стороне, он ощущал присутствие любимой, помнил рукопожатие. Андрей усилием воли пытался ускорить службу, поторопить священников. Нетерпение души, и полумрак, и ладанный дым, и слаженные голоса хора, почти ангельские, — все сплавилось воедино.
Это первое, что пришло Андрею в голову, когда он придумал, что Тимошкино творчество следует оставить в церкви, заткнув за какой-либо образ, и пусть неприятель его оттуда забирает, на место Тимошкиных каракуль подставляет иные буквы и ищет в нем потаенных смыслов. Это даст возможность доехать до лавки мадам Бонно и продиктовать ей краткую записку для Венецкого.
Он вспомнил Владимирскую церковь — и тут же пришли на память сухие веточки вербы, те, что подарила ему Катенька. Он долго хранил их, сперва под образами, потом, когда вышел из гвардии, они странствовали с ним вместе в походном сундучке; поди, до сих пор лежат там на самом дне, обернутые бумажкой.
Но мало ли в столице храмов? Обязательно ли ехать туда, где одолеют горестные воспоминания? И, разумеется, Андрей сказал себе: обязательно! Пусть воскреснет боль, пусть память разложит свои цветные картинки, одна другой болезненнее… Пусть! Так надо. Другого источника силы пока не имеется…
Он поехал во Владимирскую церковь. Еремей помог ему войти, повел вдоль стены, шепотом говорил про образа, по просьбе Андрея поставил свечки святому Пантелеймону-целителю и Богородице. Следом шел Фофаня, которого не отпускали от себя ни на шаг.