Слепой секундант
Шрифт:
— Слава те господи, — сказал Андрей.
Он был готов к смерти — так же, как под Очаковом. Обидно, конечно, помирать, не дожив и до двадцати восьми. Но помирать в бою, черт возьми! Теперь он желал одного — чтобы Еремей с Тимошкой опоздали. Это их спасет — а его самого спасет разве что чудо.
Раздались два выстрела — не во дворе, а где-то еще. Андрей охнул — ну, как Павлушка, уводя свою барыню, выскочил на открытое место?
Не зная ничего вокруг дома, только дорогу к своему сараю и обратно, Андрей предполагал, что найдется хоть какое укрытие, где-то же там и конюшня, и пустой хлев, и курятник. Однако плана построек в голове не имел, и как они расположены относительно рощи, где Павлушка оставил санки, не знал.
На месте взорванных сеней вдруг закричали, заспорили. Андрей отчетливо слышал фразы:
— Да черта ли нам?!
— Это не полиция!
— Лезть не надо было, вот что!
Похоже, взрыв произвел еще одно действие — его заметили в деревне, и Еремей с Тимошкой, взяв кого-то на подмогу, помчались разбираться. Но был ли у Еремея хоть один пистолет? И отчего бы его спутать с полицией?
Андрей, с трудом двигая поваленный набок стол, под его прикрытием подполз к окошку, нашарил подоконник. Следовало, воспользовавшись суетой, удирать. Но если в горнице он хоть что-то разумел, то во дворе был бы совершенно беспомощен.
— Сударь, барин… — позвал Павлушка.
— Тащи меня отсюда… берегись — в руках у меня пистолеты… — прошептал Андрей. Это были те, что он припас на крайний случай, — любимые, английские.
Павлушка оказался силен, как ярмарочный великан, что может бычка, взвалив на плечи, пронести бегом по немалому кругу. Зная об Андреевой слепоте, он не стал задавать дурацких вопросов, а просто перекинул барина через плечо и побежал во весь дух. Бежать оказалось недалеко — по запаху Андрей понял, что его втащили в конюшню.
— Молодец, Павлушка, — сказал он, встав на ноги. — Выкарабкаемся — отплачу.
— А чего мне платить? Мне вон барыня вольную дала, — похвалился он. — Чего еще надобно? Сидите тут тихо, я сбегаю за санками. Вон в сено закопайтесь…
— Ты не сообразил — что там делается?
— Кто-то по нашим злодеям издали стрелял. Но не попал, видать.
— Сюда, сюда… — маленькая рука сжала Андреевы пальцы и потянула. — Осторожно… Павлушенька, скорее…
— Взял бы ты ее с собой, — сказал Андрей. — Мало ли что. А она бы подождала нас в роще.
— Нет уж, останусь тут с вами. Я должна с вами поговорить, другого случая не выпадет.
— Нашли время…
— Имею право! Заберите же портрет вашей Евгении, суньте за пазуху.
Андрею в руку втиснули сложенный листок. Он сидел на плотно уложенном сене, продавив пласт чуть ли не до пола. Незнакомка села рядом и вертелась, шуршала, барахталась; надо думать, кутала их обоих в сено. Андрей принюхивался — конюшенные запахи он любил.
— Тут наверняка есть вилы, возьмите… — напомнил Андрей. — И дайте мне. Вилы в умелых руках — не хуже штыка.
Опять донеслись два выстрела.
— Хотел бы я знать, что там происходит…
— Да и я хотела бы… Вот вилы. Зубья вверху.
— Благодарю.
Несколько минут они молчали, прислушиваясь. Вроде никто к конюшне не подкрадывался.
— Я много думала о вашем розыске, — вдруг сказала незнакомка. — А теперь видела вашу стрельбу на слух. Это ведь сходно — вы не видите мишень, только представляете ее себе.
— Благодарю.
— Послушайте, я действительно много думала! Но не о том, как воевать с вымогателями! Я думала о них самих. Господин Соломин, они ведь — тоже люди, и если понять, что ими движет, легче будет их отыскать.
— Страсть к деньгам ими движет.
— А вот и нет. Страсть к деньгам удовлетворить проще, чем кажется. Потому что она — видимость. Она другую страсть за собой прячет. Вот скажите — если бы я сейчас принесла вам десять миллионов империалов, на что бы вы их употребили?
— Поехал бы искать хороших врачей.
— Теплицы бы завел, оркестр…
— То есть вы бы тратили деньги. Вы бы не сидели в подвале на сундуке с золотом, денно и нощно. Деньги — средство, а цель — жить спокойной жизнью, выздороветь, слушать музыку и есть ананасы! Вот точно так же у вымогателей есть цель, а деньги — даже не средство…
— А что же?
— Знаете, Соломин, меня ведь, как всех монастырок, учили играть на арфе, петь, роли на театре исполнять — всему тому, что, может, замужней даме раз в жизни лишь и пригодится… И вот к нам приходил старичок-француз, он ставил французские комические оперы, учил, как воображать себя героем оперы, как придумывать себе движения, позы… Как начинать с характера! И вот я все это вспомнила, чтобы вообразить себя вымогателем. Ехала из Твери и вспоминала… Это было отвратительно, я вытаскивала из памяти все самое гадкое, я даже вспомнила сои, где я приказываю пороть нашего танцевального учителя…
Андрей слушал, но пока еще не понимал, к чему клонит незнакомка.
— И вот я стала понимать… Есть люди, которые находят радость в том, чтобы издеваться над другими людьми, причиняя им боль… Вы ведь слыхали про Салтычиху?
— Кто ж не слыхал?
— Больше ста человек запороть и замучить велела, ее после суда в подземную тюрьму посадили — это изверг, урод… Точно таков же вымогатель, Соломин. Ему не деньги нужны, ему нужны мучения! Он знает, что невинные люди терзаются, и говорит: вот и прекрасно, не я один терзаться должен. Он — урод, говорю я вам, его все отвергли, и только власть его утешает! — объясняя это, незнакомка разгорячилась.
— Власть терзать и унижать? — спросил Андрей.
— Да! И знаете что? Он терзает и унижает молодых девушек — как вы думаете, почему?
— Если следовать за вашими рассуждениями — оттого, что его жестоко отвергли? Но ведь он и у доктора Граве деньги вымогал.
— Граве ему, может, первым под руку попался. Соломин, вот приметы — это человек, убежденный, что в жизни его не будет уже иной радости, кроме как преследовать невинных, загонять их в угол, заставлять их страдать. Уродство, выходит, непоправимое, и лет ему много. Я даже думаю, что это может быть женщина…