Сломанный клинок

Дюбуа Айрис

Последние слова вырвались у него каким-то хриплым шепотом, как будто Робер и в самом деле готов был вот-вот потерять сознание от удушья. Но тут же он снова овладел собой и шагнул к Аэлис.

— Будь проклята твоя лживая прелесть! — едва выговорил он неповинующимися губами. — Прими мой свадебный подарок, высокородная Аэлис де Пикиньи, и носи его всю жизнь, до смертного своего часа!

Ее шатнуло от пощечины. Она, наверное, упала бы, если бы не стена за спиной. В первое мгновение она вообще ничего не поняла — только вскрикнула и схватилась за щеку, не успев сообразить, что произошло. Но потом сообразила — не сразу, немного погодя, когда Робера уже не было на площадке. И тогда ярость ударила в голову, затмевая рассудок. Раны Христовы! Ее, в чьих жилах течет кровь трех поколений крестоносцев, внучку коннетабля Франции, — ее, как последнюю девку! — ударил грязный мужик, скот, которого она собственными руками вытащила из грязи и рабства!

Внизу, во дворе, послышались торопливые шаги. Все еще держась рукой за щеку, Аэлис перебежала площадку, высунулась в проем между зубцами — Робер пересекал двор, направляясь к конюшням. «„Утром меня в замке не будет…“ Спасением души клянусь, утром тебя не будет не только в замке, утром тебя не будет на свете, ты будешь падалью валяться в придорожной канаве!» Задыхаясь от бешенства, Аэлис бросилась к лестнице…

Арбалетчик Жакен Рваная Морда охранял в эту ночь свой обычный участок наружной стены у башни Ла-Куртин, соединенной полуобвалившимся мостком со старой башней Фредегонды. Увидев бегущую по мостку дамуазель Аэлис, Рваная Морда принял ее сперва за привидение и так испугался, что даже не сразу сообразил, чего она от него хочет. Сообразив же, перепугался еще больше. Никак в молодую госпожу вселился дьявол! Всегда такая добрая, мухи не обидит, а тут на тебе! Конечно, его дело маленькое… если госпожа говорит: «Не промахнись — это изменник, который продался англичанам», он-то не промахнется. Ему годонов и их прихвостней любить не за что, это ведь английский боевой цеп снес ему тогда с головы треснувшую от удара саладу вместе с ухом, щекой и несколькими зубами. Так что промахнуться-то он не промахнется — отсюда до ворот полсотни туазов, а ему случалось и за целых сто вгонять арбалетный болт точно куда надо, — но только лучше бы получить такое приказание от Симона де Берна… а еще лучше, приказали бы кому другому. Немудрено, если завтра все обернется кознями мессира дьявола…

Бормоча эти соображения себе под нос, Жакен вставил вертушку и, прижимая ногой стремя арбалета, взвел толстую, скрученную из бычьих жил тетиву. Когда замок щелкнул, он достал болт — тяжелую десятидюймовую стрелу, проверил пальцами оба лезвия широкого наконечника и вложил в желоб. «Смотри, чтобы в сердце! — прошептала дамуазель, жадно вцепившись в его рукав. — Я завтра дам тебе золотой флорин, если попадешь ему прямо в сердце…»

Где-то во дворе, со стороны конюшни, послышался медленный и четкий цокот подков по камню; слышно было, как позвякивают, болтаясь, стремена, — человек вел коня под уздцы. Цокот копыт утих, поглощенный глубокой аркой надвратной башни; Жакен напряженно вслушивался, положив оружие на край парапета, слушала и госпожа, не выпуская рукав арбалетчика из своих, словно судорогой сведенных, пальцев. Потом наконец тяжело и протяжно проскрипели ворота, и копыта глухо застучали по деревянному настилу моста. Всадник на вороном коне выезжал из тени на лунный свет, Жакен вопросительно глянул на госпожу и, мысленно перекрестившись, поднял свое тяжелое оружие. Он тщательно прицелился в спину всадника, с удивлением подумав, что мессир дьявол и впрямь, видно, разгулялся нынче вовсю, потому что изменник этот здорово смахивает на оруженосца госпожи, Робера, а вороной — так и вовсе вылитый Глориан… ну, коня-то изменник мог и украсть, но вот чтобы принять чужое обличье… Эти мысли мелькнули у него в голове так, мимоходом; главным было для него сейчас другое — правильно прикинуть расстояние и угол полета болта. И он уже готов был нажать спусковой рычаг, как вдруг случилось неожиданное — госпожа отчаянным голосом вскрикнула: «Нет!!!» — и, схватившись рукой прямо за стремя арбалета, рванула вниз на себя. Жакен потом несколько раз давал клятву поставить святой Варваре свечу в десять фунтов чистого воска, ведь это и в самом деле было чудо, что его рука не сомкнулась тогда на рычаге…

Потом госпожа опустилась на землю, со стоном закрыв лицо руками и согнувшись так, как скрючиваются раненные в живот. Рваная Морда посмотрел на нее с беспокойством и на всякий случай проверил, на месте ли заряд; нет, стрела лежала в желобе — арбалет не выстрелил. Жакен осторожно разрядил его и нагнулся над госпожой. Она отшвырнула его руку и вскочила так стремительно, словно ее кольнули шилом. «Не смей ко мне прикасаться! — крикнула она с ужасом. — И если кому-нибудь хоть слово о том, что здесь было, — тебя на другой же день найдут во рву с перерезанной глоткой…» Выкрикнув это, дамуазель снова метнулась к мостику.

…Она бежала назад, на башню, моля всех святых, чтобы успеть, чтобы увидеть хотя бы издали еще раз, единственный последний разочек… За мостом он сразу бросил Глориана в галоп, она слышала это оттуда, со стены, но, может быть, еще есть время, может быть, он не успеет домчаться до поворота, пока она выбежит на площадку…

Но она опоздала — белая от луны дорога была уже пуста, когда Аэлис подбежала к проему между изглоданными временем зубцами. Дрожа, как в ознобе, она долго смотрела на пустую белую дорогу, на черную зелень вязов, на серебрящиеся вдали соломенные кровли хижин. Смотрела, словно все еще надеялась что-то разглядеть в ночной дали, каким-то чудом увидеть на дороге мчащегося всадника. Но кругом была ночь, и сквозь застилавшие глаза слезы Аэлис ничего не видела, только слышала далекий стук копыт, но и тот доносился все слабее. Затаив дыхание, она напряженно вслушивалась, с отчаянием цепляясь за этот, уже замирающий вдали, звук как за последнее, что еще связывало ее с ним, с детством и с чем-то таким дорогим, чего ей никогда и ничто уже не заменит. Наконец замер и этот отголосок звука, в ночной тишине остался лишь звук ее собственного сердца…

Тогда она повернулась и пошла к лестнице. На середине площадки упала — у нее просто подкосились ноги на ровном месте. Сначала она подумала, что это смерть пришла покарать ее за клятвопреступление, но оказалось, что жизнь продолжает биться в ее теле, и это показалось Аэлис таким страшным, что она вцепилась себе в волосы, пытаясь одной болью заглушить другую — куда более мучительную. Она лежала, захлебываясь от рыданий, пыталась разорвать на себе платье, колотила бессильными кулаками по древним камням. Что-то холодное очутилось у нее в руке, потом ладонь стала клейкой. Всхлипывая, Аэлис разжала пальцы и почувствовала острую боль. Сломанный Робером клинок выпал из ее руки. Ладонь была изрезана, и черная в свете луны кровь блестящими, маслянистыми струйками стекала за рукав нарядного платья.

Книга вторая

ДОБРЫЙ ГОРОД ПАРИЖ

Глава 13

Над Мобюиссоном стояло в эту осень высокое прозрачное небо, и окружающие замок леса с каждым днем все ярче разгорались красками, предчувствуя зиму и спеша покрасоваться напоследок. Пламенели клены, березы стояли словно осыпанные золотым дождем, и ржавчина уже тронула темную листву дубов.

К северной стороне замка лес подступал вплотную — густой, тенистый, с заросшими орешником сырыми овражками. Дофин Карл любил эти места, хотя никакими особенными красотами они не отличались, — в долине Луары есть куда более живописные. Здесь прошли лучшие годы его детства, и здесь же он впервые увидел Жанну Бурбон, ставшую потом его женой — по любви, что большая редкость в королевских домах. Не случайно именно в Мобюиссон отправил он ее разрешиться от бремени их первым ребенком, а вскоре приехал и сам — хоть ненадолго забыть о мятежных городах, пустой казне, ненадежном перемирии с англичанами — обо всем том, что именовалось Французским королевством и за что он теперь отвечал перед Богом, собственной совестью и своими подданными.

И он действительно не думал сейчас о делах, отстранился от всего, запретил беспокоить себя сообщениями из Парижа. На время перестав быть некоронованным правителем Франции, Карл чувствовал себя — впервые за много месяцев — просто счастливым молодым отцом. Даже то, что вместо желанного наследника родилась дочь, не огорчило его. Бог захочет — родится и наследник.

С Жанной было хорошо, но иногда надо побыть и одному. Дофин пристрастился к прогулкам в своей любимой части леса: брат с собой лишь одного из шамбелланов, умеющего оставаться незаметным, и часами бродил по едва приметным тропкам. Сегодня погода была не для прогулок — ночью прошел дождь, к утру сильно похолодало, задул северный ветер. В лесу ветра не ощущалось, и Карл, кутаясь в подбитый беличьим мехом плащ, с удовольствием вдыхал прохладный сырой воздух, пахнущий грибами и прелыми листьями. Шамбеллан Робер де Лорри неслышно следовал в десяти шагах, всегда готовый мягко, но настойчиво попросить вернуться, если дофин слишком удалялся от замка. Хотя лес и охранялся, предосторожность была разумной: в округе бродило много разного рода лихих людей. Поэтому, когда речь шла о безопасности, шамбеллан бывал непреклонен, и дофину приходилось подчиняться. Вот и сегодня дело кончилось тем же.

Дофин вздохнул, снова подумав о странной природе власти, столь притягательной для человека, ее лишенного, и дающей так мало радостей тому, кто ею обладает. Сам он воспринимал власть не как дар судьбы, но как бремя, тяжесть которого ощущал постоянно. И от этого бремени ему не уйти: из четырех братьев он один сможет носить корону. Судьба, надо признать, не ошиблась, сделав его престолонаследником; в самом деле, кто мог бы сейчас занять его место? Младший, храбрец Филипп, пошел в деда, короля Иоанна Богемского, столь же отважный и столь же малого разумения. Дед, уже будучи слепым старцем, погиб под Креси, за компанию прихватив с собой двоих оруженосцев, — те должны были направлять его коня в битве, и их же он сам сгоряча и зарубил; а внук, пятнадцати лет от роду, дрался под Пуатье не хуже опытного рыцаря и был ранен рядом с их отцом, королем Иоанном. Славное деяние, кто же спорит, но таким героям не место на троне, в мирное время от них одни неприятности.

Жан, герцог Беррийский, годом старше Филиппа, помешан на собирании редких и ценных вещей и ни о чем другом думать не хочет. Ему все равно, что приобрести: невиданного ли по свирепости пса, или книгу, разукрашенную искусным иллюминатором, или новомодный педальный орган работы фламандца Луиса ван Вальбека, или ухо какого-нибудь святого в золотом реликварии, усыпанном рубинами и смарагдами. К тому же он, несмотря на молодость, уже неистовый обжора, распространяющий и на кушанья свою страсть к раритетам: ему специально привозят откуда-то из Лангедока мерзкие подземные фрукты, именуемые «трюфели», — пакость, которую христианину и в рот взять боязно… Пожалуй, Луи, герцог Анжуйский, лучше других выглядел бы в короне, у него и внешность для этого самая подходящая, и честолюбия достаточно, но он авантюрист по натуре. Авантюрист и интриган. Вероятно, без этих качеств правителю не обойтись, но должно же быть чувство меры! А как раз этим-то бедняга Луи не обладает…