Сломанный клинок
Шрифт:
Аэлис, ожидавшая чего угодно, кроме такого толкования всего случившегося, казалось, что она спит и видит кошмар. Как ей теперь признаться, как посмотреть ему в глаза? Ведь он не поверит, что она не лгала ему в тот вечер, что сама не подозревала о своей любви к Франсуа. Нет, ей не объяснить этого, не оправдаться…
Почувствовав, как она дрожит, Робер заговорил еще увереннее:
— Я все обдумал, любимая! Ты переоденешься в мужское платье, и ночью мы покинем замок; скажу у ворот, что послан срочным гонцом, и никто ничего не заподозрит. Уедем во Фландрию, я сумею тебя защитить!
Робер наклонился к ее лицу, нежно поцеловал в губы, потом еще раз, потом еще…
Аэлис казалось, от стыда у нее разорвется сердце, Робер смотрел на нее с такой любовью, с таким доверием! Нет, она не может сказать правду. Лучше обмануть, солгать что угодно, только бы не говорить того, что есть. Это невозможно, это выше ее сил! Аэлис всхлипнула, чувствуя, как ее всю трясет от нервного напряжения.
Робер испугался, осторожно коснувшись ее щеки:
— Ты плачешь, Аэлис?! Почему? Неужели не веришь, что я сумею спасти и защитить тебя? Аэлис!
— Да-да, Робер… не верю, боюсь, — торопливо заговорила Аэлис. — Ну как ты не понимаешь — меня все равно вернут, а тебя убьют на месте, Робер! Нет-нет, об этом нельзя даже думать!
— Можно, Аэлис! Можно! Я знаю, я уверен, что смогу спасти тебя! Скажи только слово, и я увезу тебя хоть на край света! Никто не догонит нас, любимая, клянусь тебе!
— Нет, Робер, нет! — Аэлис схватила его за руки, с мольбой заглядывая ему в лицо. — Откажись от этой безумной мысли, прошу тебя! Я не хочу, чтобы ты рисковал собой, Робер! Не хочу и не пойду на такое!
Чуть отодвинув ее от себя, Робер с тревожным недоумением посмотрел ей в глаза:
— Да что с тобой, Аэлис? Ты что же, не веришь, что я смогу дать тебе счастье? Аэлис! — Робер снова притянул ее к себе. — Ради тебя — ты только верь мне — я добьюсь рыцарского звания, добьюсь славы, богатства, ты не будешь женой простого оруженосца! Обещаю это тебе спасением души! С тобой для меня не будет невозможного, ну как ты не понимаешь? Не медли, время летит! Аэлис! Ты слышишь меня?
— Не могу, Робер, не могу! Я уже сказала, я не хочу, чтобы ты рисковал… — твердила Аэлис. — Ты не должен рисковать из-за меня!
— Не думай обо мне, Аэлис! Если даже нас догонят, я скажу, что увез тебя насильно, и тебе ничего не будет! А я… Мне лучше погибнуть лютой смертью, чем потерять тебя!
— Но мне это не лучше, и я этого не хочу! — крикнула Аэлис, уже не владея собой, и попыталась вырваться из его объятий. — Я не хочу никуда бежать, не хочу! Ничего не хочу — и не надо меня принуждать, Робер! Ах, ну неужели ты до сих пор ничего не понял?
Его руки разжались, упали, он отступил на шаг. Аэлис замерла, глядя на него со страхом, и страх мешался с чувством огромного облегчения: наконец-то все было сказано…
Робер смотрел на нее молча, на ее лицо, такое любимое и такое сейчас чужое, смотрел и все еще отказывался поверить. Поверить было — нельзя, невозможно, этому противилось все его естество. Он шевельнул губами, не в силах издать звука пересохшей гортанью, и промолвил совсем тихо:
— Побойся Бога, Аэлис, грешно это — так шутить… Ты ведь пошутила, да? Пошутила,
Ей захотелось убежать, раствориться во мраке, провалиться сквозь землю — только бы не стоять вот так перед ним, не видеть его лица…
— Ах, друг Робер, ну что ты меня мучишь, — торопливо перебила она, — мне ведь и самой больно — я причинила тебе горе, мне так стыдно за это… но я просто сама не понимала, что…
Аэлис умолкла и прикусила губу, тщетно подыскивая какие-то менее жестокие слова; ей действительно было так его жаль!
А Робер смотрел на нее и все еще не мог отважиться понять до конца. Он ничего не чувствовал — ничего, кроме одиночества и пустоты во всем мире. А потом он еще раз встретил ее взгляд и вот тут-то наконец понял все. На какой-то миг все вокруг заволокло черной мглой, разом поглотившей все звуки. Аэлис что-то говорила, он видел, как шевелятся ее губы, но ничего не слышал, кроме ударов собственного сердца, болью отдающихся в висках. С усилием, точно во сне, он провел рукой по глазам, пытаясь стряхнуть оцепенение, и тогда снова услышал ее голос:
— …я попрошу отца Эсташа наложить на меня самую-самую строгую епитимию — я знаю, это грех, я очень виновата перед тобой, но… — Она беспомощно замолчала и потом воскликнула уже с досадой: — Но пойми, Робер! Ведь не мог же ты думать…
— Довольно, не продолжай, — прервал он спокойным голосом, который испугал Аэлис больше, чем испугал бы крик. — Не мог думать, что ты меня любишь? Да, верно! Теперь вижу, что не мог, вижу, что не должен был верить тебе и твоей лживой любви. Однако верил… верил каждому слову…
Он положил руку на рукоять подаренного ею кинжала — коротко взвизгнула сталь, в свете луны тускло блеснуло узкое обоюдоострое лезвие. Аэлис, инстинктивно схватившись за горло, отшатнулась и прижалась спиной к полуобвалившемуся каменному зубцу.
— Успокойся, — сказал Робер с усмешкой. — Я не трону тебя… моя высокородная госпожа. Таких, как ты, не убивают честным железом. Смотри сюда! Так же как ты сломала свою клятву… — Он отошел к соседнему зубцу и, вложив клинок в глубокую щель между камнями, всей тяжестью тела налег на рукоять. — …я ломаю это оружие, обесчещенное твоей изменой, низкая предательница…
Он нажат сильнее, и кинжал сломался со звуком лопнувшей струны — таким громким, что Аэлис вздрогнула. Потом она услышала, как зазвенели на каменных плитах упавшие обломки. Она посмотрела на Робера, все крепче прижимаясь спиной к шершавому камню, оцепенев от стыда и страха, пытаясь еще что-то сказать, еще как-то объяснить и сама понимая, что никакие слова и объяснения уже не помогут.
— Успокойся же, — услышала она тот же голос, но только теперь он был каким-то сдавленным, словно у Робера судорогой сводило гортань и он с трудом проталкивал каждое слово. — Я ухожу, утром меня в замке не будет. Мстить не собираюсь — можешь не бояться ни за себя, ни за него. Но только когда тебя разденут перед твоей брачной постелью, когда ты будешь лежать в объятиях супруга, пусть тебе будет так же хорошо, как мне сейчас!