Слово о полку Игореве – подделка тысячелетия
Шрифт:
Если все обстояло именно так, а нам нет никаких резонов не верить доктору «N», то похоже эти слова и навели Пушкина на размышления, итогом которых и были те самые «слезы умиления». Не можем мы категорически отвергать и версию профессора, что могло быть продолжение дискуссии тет-а-тет, тем более что у них на это было достаточно времени (28 сентября 1832 года). Косвенным подтверждением этого «примирения со слезами на глазах» является и то, что Пушкин до конца своей жизни уже ни разу не упомянул Каченовского в своем эпиграммном творчестве.
Конечно, трудно себе представить, что Пушкин вот так, вдруг, на основании крохотной информации мог в течение 23 суток «перестроиться», сменить знак «+» на «—» (или наоборот?), но его сверхъестественная интуиция, безусловно, этому способствовала. Напомним слова замечательного поэта А. Н. Майкова, сказанные в адрес пушкинской интуиции: «Пушкин угадывал только чутьем то, что уже после него подтвердила новая школа филологов неопровержимыми данными» (А. Н. Майков. Полн. собр. соч. Изд. 8, т. 2. СПб., 1913, с. 503). О том же писал и другой исследователь «Слова», пушкинист И. А. Новиков, подчеркнув, что у Пушкина и автора «Слова» «была
222
И. Новиков. Пушкин и «Слово о полку Игореве», М., 1951. С. 5.
«…разделенных между собою целыми столетиями». – Как позже будет показано, что этих гениальных русских художников слова разделяло всего лишь одно столетие.
А тут даже не интуиция, не «чутье», а конкретный посыл, заставивший мгновенно включиться в работу его могучий интеллект, действовавший как современный сверхмощный компьютер. И нет ничего мистического в том, что гений к концу дискуссии, а тем более по прошествии 2 суток убедился в своем глубоком заблуждении по поводу первородства «Слова», оставалось только вычислить, кто из великих поэтов 18-го столетия мог быть автором этого поэтического шедевра, то есть разгадать «намек» Каченовского.
Теперь о датировке пушкинской статьи «Песнь о полку Игореве». Официальных научных розысков по поводу точной даты написания этой статьи в природе не существует, поскольку сама статья была «собрана» буквально по кусочкам великим тружеником, биографом Пушкина, П. В. Анненковым при исследовании архива поэта после его смерти. Письмо А. И. Тургенева к Пушкину от 15 декабря 1836 года из Парижа в Петербург не является убедительным аргументом для утверждения, что пушкинская «Песнь о полку Игореве» только что написана лишь потому, что некий французский славист желает с ней, еще далеко незаконченной, ознакомиться. Действительно, велик соблазн считать, что Пушкину не хватило времени завершить начатое исследование и, казалось бы, никакой альтернативы для иного мнения просто не существует. Но! Нужно знать совершенно мистическое отношение Пушкина к датировке своих сочинений, о чем достаточно подробно сказано в нашем упоминаемом выше сочинении, а также в сочинении В. Козаровецкого [223] .
223
А. Костин. Тайна болезни и смерти Пушкина. М., «Алгоритм», 013. В. Козаровецкий. Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации. М., «Алгоритм», 2012.
Даже если каким-то чудесным образом обнаружится, что сам Пушкин под своим исследованием поставил дату «декабрь 1836, Москва», это еще не значит, что дело обстоит именно так. Неверно указанное место написания: «Москва» вместо «С.-Петербург» будет, скорее всего, означать, что фактическая дата окончания работы над «Песней» как раз относится к сентябрю 1832 года, когда Пушкин прекратил дальнейшие изыскания по «Слову» именно в Москве.
Версию о том, что Пушкин прекратил свои изыскания о «Слове», прервав их, как современный певец прекращает петь после того, как на трагической ноте порвалась струна его гитары, мы рассмотрим несколько ниже, а сейчас ответим еще на один вопрос «любознательного читателя», который так и рвется его задать.
Любознательный читатель:
Понятно, что доктор «N», находясь в тяжелом состоянии, не все мог тут же рассказать о содержательной части «воспоминаний» Кавелина, но что стоило вам тут же заняться продолжением его поисков, тем более что копия воспоминаний, скорее всего, не сгорела вместе с дачным домиком профессора, как это случилось с протографом «Слова»? Что за «великие секреты» содержались в «воспоминаниях», что даже в годы горбачевской перестройки и в лихие 90-е годы прошлого столетия работники Пушкинского дома «боялись» их обнародовать?
Если коротко, то оба вопроса «любознательного читателя» сводятся к тому, не является ли фальсификацией вся эта история с поиском «пропавшей грамоты». Признаюсь, что такая шальная мысль закралась у меня еще тогда, когда доктор
«N» при нашей первой встрече обеспокоился о реноме своего приятеля, сделавшего для него копию «воспоминаний» К. Д. Кавелина. Поставленное им условие – не публиковать сведения «воспоминаний», пока он работает в ИРЛИ – показались мне не совсем убедительными, если учесть, что на дворе были уже «лихие 90-е», а сотруднику как ни крути было уже за шестьдесят. Чего он боялся? Неужто наказания за распространение «секретных» сведений вплоть до увольнения с работы? В эти годы исторического безвременья великой страны уже никому бы и в голову не пришло, чтобы преследовать кого-то лишь за то, что он покусился на «наше все», который якобы мог подумать не так, как это предписывалось в «идеологическом департаменте» ЦК КПСС. Уж не «помог» ли приятель доктора «N» выйти ему из тупика в своих исследованиях по поводу столь кардинальной «перестройки» у Пушкина своих взглядов на первородство «Слова о полку Игореве»? Именно в связи с этими закравшимися сомнениями я и не стал беспокоить родственников покойного профессора поисками копии воспоминаний К. Д. Кавелина в его дачном архиве. Вряд ли это мероприятие они одобрили бы и разрешили копаться в бумагах совершенно постороннему для них человеку, поскольку соответствующих распоряжений на этот счет профессор наверняка не сделал. Но даже если бы документ оказался в моих руках, вряд ли он пролил бы дополнительный свет на эту, довольно неординарную историю. Опубликовать в то время я все равно ничего не мог, поскольку был бы нарушен взятый профессором
Что мы имеем в «сухом остатке» от проведенных розысков «пропавшей грамоты», в которой однозначно утверждается лишь то, что К. Д. Кавелин, А. И. Герцен и И. А. Гончаров были слушателями лекций, которые «медленно, однообразно и утомительно» читал профессор М. Т. Каченовский? Не доверять известному пушкинисту А. И. Гессену, утверждавшему, что вышеуказанные студенты «…считали его <Каченовского> главной заслугой умение будить критическую мысль, никогда ничего не принимать на веру», решительно нет никаких оснований. Известно также, что И. А. Гончаров оставался убежденным скептиком в отношении автора «Слова» до конца своей жизни. Отсюда следует, что профессор Каченовский сумел своими «утомительными» лекциями убедить в будущем маститого писателя, что автором «Слова» был гениальный поэт 18-го столетия? Выходит, что аргументация Каченовского в вопросе об авторстве «Слова» была столь убедительна, что указанные студенты в нее безоговорочно поверили?
Откуда было взяться такой аргументации, если Каченовский, по общему признанию маститых «Словистов», к исследователям «Слова» не относился, у него, по существу, отсутствуют публикации, специально посвященные этому произведению. Известно лишь одно опубликованное сочинение Каченовского, где высказывается сомнение в подлинности памятника. Это уже нами указанная ранее статья «Взгляд на успехи Российского витийства в первой половине истекшего столетия», опубликованная в 1812 году. Так откуда было взяться убеждению, что гениальное творение неизвестного нам и по сей день гения родилось не в XII веке, как считают ортодоксы, а в XVIII веке? Убеждение Каченовского было настолько «аргументированным», что он по праву и по сей день является главой школы скептиков, среди «учеников» которой насчитывается более десятка известных исследователей «Слова» XIX века.
Трудно придумать иной аргумент в пользу природы этого убеждения, чем высказанная в «пропавшей грамоте» К. Д. Кавелиным мысль, что Каченовский просто знал имя этого гения. Если бы эта мысль была документально подтверждена, то никаких сомнений в том, что Каченовский знал это имя, у нас не могло возникнуть, ибо сомневаться в честности К. Д. Кавелина нет никаких оснований.
Любопытно, что он сумел убедить вышеуказанных студентов, учившихся в разное время, поскольку К. Д. Кавелин на шесть лет моложе как И. А. Гончарова (1812—1891 годы), так и А. И. Герцена (1812—1870 годы), который, правда, по этому поводу не высказывался. Учитывая, что Кавелин поступил в Московский университет в 1835 году и мог слушать Каченовского в течение 4 лет вплоть до 1839 года, следовательно, И. А. Гончаров слушал его с 1829 по 1833 год. За 10 лет через аудитории университета прошло сотни студентов, слушавших профессора Каченовского, но всего лишь двое из них убеждены, что профессор знал имя автора гениальной песни. Отсюда следует вывод, что об авторе (имярек) «Слова» Каченовский с кафедры не вещал, а эти двое (Гончаров и Кавелин) являлись носителями некоей тайны, в которую их посвятил профессор. Мотивы такого посвящения никогда не будут раскрыты, поскольку оба ее носителя не проговорились об этом до конца своей жизни. Но проговорился, выходит, сам Каченовский в пылу жаркого спора 27 сентября 1827 года с А. С. Пушкиным? В этом усматривается наличие некоей магнетической или, если хотите, гипнотической силы у гения всех времен и народов, под воздействием которой Каченовский невольно выдал тайну, в которую сам был когда-то кем-то посвящен. Когда и кем? Гадать здесь можно сколько угодно, но ясно одно, что это был не сам автор повести, поскольку Каченовский жил в XVIII веке всего лишь 25 лет и вряд ли их жизненные пути могли пересечься. Возможно, что в тайну авторства «Слова» могли быть посвящены его первооткрыватели: Иван Быковский – Иоиль (1726—1898 годы) и А. И. Мусин-Пушкин (1744—1817 годы). И тот и другой, но уже в 20 веке, «выдвигались» даже на роль авторов «Слова» широко известными скептиками: французским филологом-славистом Андре Мазоном и советским историком А. А. Зиминым. Ниже с небольшими купюрами приведена в изложении статья Н. Л. Дмитриевой, опубликованная в III томе ЭСПИ, С. 195—198.
Андре Мазон – один из видных зарубежных исследователей «Слова о полку Игореве», стоящий на позициях скептицизма [224] . Уже в 1925 году он отмечал, что «Слово о полку Игореве» является весьма «подозрительным», при этом выдвигает следующие версии этой «подозрительности». Подлинность «Слова» до пожара 1812 года доказывалась единственной рукописью, а после пожара осталась только одна несовершенная копия, сделанная с подлинника для императрицы Екатерины II. Кроме того, рукопись подлинника была приобретена при весьма туманных обстоятельствах, само ее происхождение является предметом противоречивых свидетельств и исследований. Поскольку новые списки «Слова» по прошествии более века не обнаружены, то подозрения и сомнения не только не развеиваются, но с годами лишь усиливаются. Рассматривая связь текста «Слова» с XII веком, Мазон утверждает, что бесспорна только сюжетная канва, при этом произведение характеризуется непоследовательностью изложения и бессвязностью второй части, что указывает скорее на более позднего рассказчика, а не на очевидца событий. Как полагает Мазон, автор «Слова» не является современником князя Игоря, им может быть пылкий патриот более позднего времени, просвещенный человек, знающий древнерусский язык и народную литературу, которую он путает с древней.
224
Мазон Андре (7.IX.1881—13.VII.1967)– французский филолог-славист.