Случай в Кропоткинском переулке
Шрифт:
— Ты только не вали всё на нашу контору.
— Я и не валю, — пожал плечами Жуков. — Просто мне хочется честности, Володь.
— Утром я беседовал с одним насчёт честности… Чего мы добьёмся честностью? — Нагибин задумчиво провёл рукой по своему затылку, и Алёксею почудилось, что отец жутко утомлён, почти обессилен. — Вот сегодня я получил бумаги на некоего Юдина, лейтенанта МВД. Он помог сбежать заключённому и сам дезертировал, затем забрал золото из тайника этого заключённого, а его самого застрелил. И всё это ради того, чтобы драпануть за кордон! Красивой жизни захотелось ему.
— Вот тебе и наглядный пример, — сказал
— Ты думаешь, Юдин бы не пошёл бы на это, если бы вокруг говорили только правду? — устало спросил Нагибин.
— Думаю, что в нём не накопилась бы ненависть к нашей стране.
— Терпеть не могу таких ублюдков, как этот Юдин, — в голосе отца Алексей услышал нескрываемую злобу. — Сам людей гнобил, издевался небось по-чёрному, называл последними словами, клеймил позором, а в башке вынашивал планы, как хапнуть побольше чужого добра и драпануть из страны, чтобы остаток дней на дармовщинку прожить. Какая правда изменила бы его, Коля?
Владимир Нагибин и Николай Жуков были офицерами Пятого Главного Управления КГБ СССР, сначала работали в одном отделе, но полгода назад Жукова перевели «под крышу» МГУ, Нагибин же продолжал работать на Лубянке. Оба выросли в рядовых советских семьях, оба с детства впитали в себя незыблемые социалистические ценности, были убеждёнными комсомольцами, затем почти одновременно вступили партию. Членство в КПСС было общепринято. Без партбилета человек был как бы не совсем полноценным, а уж работник такого ведомства как КГБ просто не мог быть беспартийным. Но Жуков и Нагибин уже не принадлежали к прежнему поколению коммунистов, которые готовы были умереть за партию по приказу, не выказывая ни тени сомнения в правильности партийной линии. Нет, это были люди нового времени, более трезвые, более объективные, они позволяли себе безбоязненно рассуждать об идеологии и политике, впрочем, никогда не забывая, в каком обществе и что можно было произносить вслух и о чём следовало умолчать.
Жуков повернулся и увидел Алексея.
— Вот скажите, почему взрослые учат одному, а делают другое? — Алексей задал вопрос ровным, почти равнодушным голосом, но всё же в его тоне улавливалась нотка назревшей обиды. — Мне говорите, что курить вредно, а сами курите. И так во всём.
— В чём «во всём»? — отец недовольно посмотрел на сына.
— Во всём, — повторил Алексей. — Нам много нельзя.
— Кому это «вам»? — Владимир Нагибин мгновенно переключился на разговор с сыном.
— Нам, детям. Почему-то взрослые относятся к нам, как… как к людям с другой планеты… Нет! Как к неполноценным!
— Проблема отцов и детей существовала всегда, — пожал плечами Жуков.
— Дядя Коля, но почему взрослые всегда говорят «нельзя»? Всегда говорят «потом»? И никогда не объясняют, почему нельзя и почему потом? Вот если, к примеру, и впрямь курить нельзя, то нельзя всем, а не только детям. Разве не так? А раз нельзя всем и раз это вредно для здоровья, то почему тогда сигареты продаются?
Жуков посмотрел на старшего Нагибина:
— Вот тебе ещё конкретный пример, Володя. Надо, чтобы правда озвучивалась целиком и полностью, а не подсовывалась то одним бочком, то другим, — он повернулся к Алексею, подошёл к нему и потрепал рукой по голове. — Видишь ли, Лёха, сигареты — это деньги. Вино и водка — тоже деньги. Любое государство хочет заработать побольше, заработать любым способом, даже обманом. Ты понимаешь, о чём я?
— Понимаю, — Алексей сжал губы и кивнул. — Государству наплевать на здоровье людей.
— По большому счёту, да.
— Коля, прекрати это, — нахмурился старший Нагибин, его голос звучал тихо и хрипло. — Не надо на такие темы, рано ему об этом…
— Не рано, Володя, не рано. Если сейчас не появятся люди, которые будут разговаривать с ним правдиво и спокойно, как мы с тобой, то позже появятся всякие истеричные и диссидентствующие… Я же не говорю, что только наше государство обманывает, — Жуков опять повернулся к Алексею. — Любоегосударство обманывает, Лёша, любое. Ленин не раз повторял, что государство — это аппарат насилия. Оно применяет свою силу всюду. И не всегда эта сила физическая. Обман и казуистика на государственном уровне, которые мы называем идеологией, — тоже сила. В капиталистических странах государство дурит голову своим гражданам одной идеологией, в социалистических странах — другой… Лучше, чтобы об этом ему сказали мы, а не всякие сдвинутые на антисоветчине подлецы. Это то же самое, что просвещать его в области секса. Лучше об этом расскажешь ты (честно, спокойно, внятно, без сальных улыбочек), а не вонючая шпана в подворотне, которая сразу придаст этой теме душок пошлости, запретности и непотребности…
— Хватит, Коля! — оборвал его Владимир. — Достаточно. Незачем ему голову забивать… Ему сейчас о другом думать надо. Восьмой класс всё-таки. Государственные экзамены на носу!..
— Так, дорогие мужчины, — за спиной Алексея появилась мама, — может, приступим к чаю? Если готовы, тогда освободите кухню, я займусь тортом…
Жуков повернул ключ, «москвич» неохотно завёлся.
— Мне кажется, ты зря ведёшь с Володей эти разговоры, — жена устроилась на заднем сиденье.
— Почему?
— Он побаивается… Стал побаиваться тебя, Коля. Искренность ушла из него. Раньше он был совсем другой.
— Брось, Галка, мы с Вовкой столько лет дружим, — Жуков скривил губы, недовольный словами жены. — Чего ему бояться?
Галя пожала плечами и не ответила.
— Ты на Володьку зря думаешь плохое… Просто у него настроение сейчас неважное…Завёл он себе кого-то…
— Любовницу? И это серьёзно?
— Хочет разводиться. Но никак не решится. Ты же знаешь, как в нашей системе на разводы смотрят. Связь на стороне — это аморалка, а уж семью разрушить — тут три шкуры на партсобрании спустят. Вдобавок, очень переживает из-за Алёшки, боится, что для сына это будет тяжёлый удар… Он Алёшку безумно любит, для него сын — единственное сокровище. Милка ведь долго не могла забеременеть, ребёнок поздний…
— И давно у Володи связь на стороне?
— Месяцев шесть встречается уж с этой… Лера, что ли, зовут её… У него помешательство какое-то на ней. Любовная слепота. Яркая внешне баба, но примитивная. На кафедре политэкономии преподаёт в МГУ.
— Ты её знаешь?
— Видел.
— Ладно, разберётся как-нибудь сам. Побалуется и успокоится. Возраст у него такой, — сказала Галя.
— Какой?
— Перевалил за сорок. Для многих мужчин — психологический барьер. Всякие брожения, искания, терзания, кусание локтей, боязнь упустить что-то и наверстать упущенное, тяга к адюльтеру. Это я как врач говорю.