Случай в Кропоткинском переулке
Шрифт:
— Мы с ним почти ровесники, Галь. Я ненамного старше, — засмеялся Жуков. — Может, мне тоже поискать что-нибудь на стороне? А что, всё-таки — психологический барьер…
— Я вполне серьёзно, — Галя наклонилась вперёд и коснулась подбородком плеча мужа. — Ты не лезь в его дела, не советуй Володьке ничего, а то он, как бы там ни повернулось, потом скажет, что ты виноват, что ты его счастье спугнул… У него есть склонность к этому.
— К чему?
— Искать виновных. И вообще поменьше разговаривай с ним…
— Слушаюсь, товарищ командир, — Николай посмотрел в зеркальце, перехватил взгляд жены и весело подмигнул ей.
Он был жизнерадостный человек, и Галя ценила в нём прежде всего его умение не впадать в уныние даже в самой неприятной
Когда его перевели на новую работу, он поначалу немного растерялся, очутившись в МГУ в должности одного из помощников декана факультета журналистики, но вскоре свыкся с новой и непривычной обстановкой. Больше всего поражали кляузы, поступавшие от старательных комсомольцев, ревниво «боровшихся за моральный облик» советской молодёжи: устраивались облавы в общежитиях в надежде «застукать» в постели у студента или аспиранта непрописанную девушку, сочинялись доносы о разговорах в коридорах, на кухнях и туалетах, сообщалось о «сомнительной» литературе у кого-то в шкафу… Казалось, психология нового поколения коренным образом изменилась, не оставив места твердолобому ура-патриотизму, но работа в университете доказала Жукову обратное и открыла кое-что новое: идеологическая платформа подавляющего большинства комсомольских активистов в действительности была лишь ширмой для их личных амбициозных планов, но настоящих политических убеждений у них не было, их интересовала только карьера, причём карьеру активисты стремились сделать по общественной линии, а не по специальности, которой обучались в студенты.
Впрочем, так происходило по всей стране. Общественная и партийная работа требовала в основном умения жонглировать навязшими на слуху лозунгами; партийные руководители принимали только политические решения, заставляя всю страну подчиняться этим решениям и в угоду им строить (а не развивать) экономику и культуру.
Жуков никогда не забывал об этом, но почему-то надеялся, что университетская среда уже породила новых людей, не оставив места идеологическому подхалимству и словоблудию. Попав на новое место, он первые несколько дней приходил домой в подавленном состоянии, но вскоре взял себя в руки, сориентировался, вошёл в колею. Однако что-то надломилось в нём, куда-то отступила лёгкость знакомого всем характера, словно истаяла. На совещаниях в отделе Жуков выступал всегда жёстко, особенно когда дело касалось арестов: «Нужна профилактика! Нужно вовремя успеть поговорить с людьми, чтобы они одумались и не сломали себе жизнь. А на что ж это похоже, товарищи, когда оперработник прямо провоцирует студента на преступные действия ради того лишь, чтобы “разоблачить антисоветскую группу” и продвинуться через это по службе? И ведь это не разовые явления!»
Жена часто ругала его:
— Ты почему-то считаешь себя неприкасаемым, Коля. Слишком беззаботно ты языком работаешь. Слово не воробей. Поймают — не вылетишь.
— Меня ловить не надо, Галка. Я работу честно делаю.
— А в тридцатые годы сажали прежде всего тех, кто честно работу выполнял. Самых верных ленинцев в первую очередь и расстреляли.
— Не то нынче время, чтобы правду замалчивать. Я не против партии выступаю и не против социалистического устройства, но против подонков в нашей системе. Галя, на нашу контору смотрят, как на сборище палачей. Это необходимо менять. А изменить ничего не удастся, если мы будем попустительствовать всяким перестраховщикам! Правды нельзя бояться! Есть правда, и есть антисоветчина. Отличить одно от другого может каждый нормальный человек.
— Ты всё равно поменьше болтай.
— Я знаю, где и с кем, — ответил уверенно Николай.
— А с Володькой будь всё же поаккуратнее.
— Опять ты за своё…
РОСТОВ-НА-ДОНУ. АНТОН ЮДИН
Юдин старался не появляться на улице. Когда Светлана уходила на работу, он оставался в полном одиночестве, болезненно вслушиваясь в звуки города за стеной и вздрагивая всем телом всякий раз, как какой-нибудь прохожий задерживался возле дома Светланы, чтобы переброситься с кем-нибудь парой слов или раскурить сигарету. Каждый человек был ему подозрителен, в каждом он видел опасность для себя. Он прекрасно понимал, что его давно объявили в розыск, труп Тевлоева наверняка обнаружен, следователи непременно увязали друг с другом смерть заключённого и бесследное исчезновение офицера оперчасти ИТК, а скорее всего докопались и до причины всего случившегося. Стало быть, за ним теперь охотятся ищейки не только эмвэдэшные, но и гэбэшные…
Когда нервы сдавали, Юдин бежал в винный магазин, покупал пару бутылок креплёного вина и быстро возвращался в дом. Он ни разу не брился и не стригся со дня своего побега и уже изрядно оброс.
— Ты решил бороду отпустить? — спросила его однажды Светлана.
— Бриться лень, — проворчал он в ответ.
Она улыбалась ему и не замечала затаившегося в его вечно хмельных глазах страха. Она была счастлива присутствием мужчины возле себя, радовалась ежедневным соитиям и смотрела на него благодарным взглядом, ибо никогда прежде не была настолько полно удовлетворена сексуальной жизнью. Она не понимала, что Юдиным двигала не страсть, а жажда затеряться в женских объятиях, заглушить громким женским дыханием свои мысли, пугающие, жгучие, выворачивающие наизнанку. Он боялся оставаться наедине с собой, так как сразу погружался в пучину воспоминаний, снова и снова видел, как выстрел пистолета отбрасывал Тевлоева к дверце автомобиля, видел глаза Асланбека, чувствовал тяжёлый толчок пистолета в руку… Глаза Тевлоева были огромны, совсем не такие, как в жизни. Они заполняли всё пространство, весь мир. Юдин проваливался в них, растворялся. Они обволакивали его, пронизывали холодом, и он начинал мелко трястись, не в силах справиться с нервным напряжением.
Но это вовсе не было переживание о содеянном. Его состояние не имело ничего общего с раскаяньем. Это был просто шок, от которого он не мог никак отойти, шок от радикальной перемены жизни, шок от сознания того, что он из полновластного вершителя чужих судеб вдруг превратился в перепуганное животное, обложенное со всех сторон охотниками.
Чем дольше он оставался в доме Светланы, тем тяжелее делалось у него на душе. Иногда он целыми днями лежал и смотрел в потолок, в тысячный раз пересчитывая трещины в досках и точки ссохшихся мух.
Но едва Светлана возвращалась с работы, он оживлялся, становился деятельным, хватался за продукты, пытался что-нибудь готовить, громко и шумно говорил о чём-то и, конечно, тискал женщину без устали…
Ночами дом погружался в глубочайшую тишину. Акустика улицы была такая, что казалось, что проходившие мимо дома люди ходили по дому, разговаривали, кашляли, харкали. Временами это ощущение настолько захватывало Юдина, что он доходил почти до обморочного состояния.
Он устал от постоянного напряжения, устал ждать неожиданного развития ситуации. Он больше не мог находиться в ограниченном пространстве и с каждым днём, разглядывая в зеркале своё отражение, становился всё менее терпеливым…
Когда щетина его стала, наконец, похожей на бороду, усы сделались броскими, причёска изменилась, он отправился в фотоателье и сфотографировался на паспорт, после чего быстро переделал паспорт Николая Фёдорова. Придирчивый глаз, разумеется, заметил бы подделку, но для среднего обывателя его паспорт выглядел абсолютно нормально. Ни один начальник отдела кадров не заподозрил бы ничего. Разглядывая свой новый документ, Юдин поворачивал его так и сяк, щурился, кивал головой: «Всё в ажуре. Придраться, конечно, можно, но для этого нужно хотеть придраться… Что ж, теперь я человек с паспортом».