Случай в Кропоткинском переулке
Шрифт:
— Кое-что сдаём, кое-что оставляем себе, — Журавлёв протянул руку к «Чинзано». — И в этом смысле мы имеем то, чего не имеют очень многие граждане нашей страны.
— То есть?
— Сигареты, конфеты, спиртное. Ну да хватит об этом… Со временем сам всё увидишь. Теперь давай сразу за Старый Новый год, а то погода сегодня чертовски холодная была, продрог я совсем, спать хочу. Выпьем — и на боковую.
— Понимаю, — Виктор отпил из стакана, стал и шагнул к окну. — Ты знаешь, я сегодня когда возвращался с поста, вдруг как-то по-особому ощутил себя
— Где?
— Ну, в Москве. Приехал в общагу, посмотрел в окно и увидел дома. Всюду огни, огни, окна… И в каждом окне — своя жизнь. И я ничего об этих людях не знаю… А ведь у них у всех есть свои заботы, проблемы, любят они друг друга в этих окошках, ненавидят, планы строят на жизнь, на меня, может быть, смотрят, а я их не вижу… И всё это похоже… Не знаю, как точнее выразить… Это как огромный организм, я имею в виду Москву… Понимаешь?
— Не совсем, — признался Журавлёв.
— Ну, вот я представил, что Москва — это организм. Любой большой город — организм. У него полно всяких артерий, всё струится, пульсирует, течёт куда-то. Идёшь по улице — всё вроде бы хаотично. А на самом деле всё упорядочено, за всем стоит какой-то глубокий смысл… Я это на посту очень остро почувствовал, ну и потом тоже… Слушай, Сашка, а ты вот сказал, что поначалу чего-то боялся на посту. А чего боялся-то? — спросил Смеляков.
— Всего боялся: что не увижу чего-то важного, и того боялся, что увижу правонарушителя, а сделать ничего не сумею, и много всякого другого… Но вообще-то в нашей с тобой профессии страх противопоказан. Страх мешает, а поводов он для себя найти может сколько угодно, хоть на пустом месте вырастет… Человек, когда боится, перестаёт себя контролировать. Так что забудь о всякой боязни. Ты — будущий офицер! Это звучит гордо!
Виктору вспомнилось, как он, примеряя милицейское обмундирование, долго сидел и с восхищением разглядывал брюки, по внешним сторонам которых ярко выделялись красные полоски. Как это показалось торжественно и почти невероятно, что вдоль швов на штанинах красовался офицерский кант! Это, конечно далеко не генеральские лампасы, но ведь тоже здорово — уже принадлежность к офицерской семье, хотя Виктор ещё не получил офицерского звания! Вспомнилось, как он долго сидел, поглаживая руками брюки.
И Смеляков улыбнулся.
СЕЛО ЧЕРНОКОЗОВО. АНТОН ЮДИН
Юдин пришёл домой в плохом настроении и, швырнув китель на незастеленную кровать, долго ходил из угла в угол. Иногда он останавливался перед стареньким сервантом, доставшимся ему в наследство от предшественника, и постукивал пальцем по его поверхности. Делая глубокую затяжку, Юдин подходил к столу и сбивал пепел с папиросы в консервную банку из-под сардин, стоявшую на самом краю стола. За окном лежала густая ночная тьма. Свет единственного фонаря во дворе падал на заднее колесо ржавого старого трактора, находившегося здесь с того самого дня, как был построен дом для офицеров ИТК.
Докурив папиросу, лейтенант направился к холодильнику. Обычно Антон Юдин не ужинал, но сегодня его терзал голод. В холодильнике нашлось несколько яиц, кусок варёной колбасы и наполовину пустая банка тушёнки, затянутая слоем плесени. Из включённого радио, висевшего над холодильником, донёсся до Юдина голос диктора:
— Завтра советский народ, всё прогрессивное человечество торжественно отмечают 57-ю годовщину Советской Армии и Военно-Морского Флота. Рождённые Великим Октябрём, Советские Вооружённые Силы с честью и славой пронесли боевые знамёна через суровые военные испытания. Беззаветным служением Родине, делу коммунизма они заслужили любовь и признательность народа нашей страны, трудящихся всего мира…
— Мать твою, завтра же праздник, — выругался Юдин, — а у нас хоть бы хны, у нас всё та же уголовная жопа!
Дверь в квартиру внезапно распахнулась, и Юдин, повернувшись, увидел капитана Терентьева. Он стоял в проходе, одетый в просторные армейские трусы синего цвета и длинную майку навыпуск.
— Петрович? — удивился Юдин. — Ты откуда? Ты же в отпуск уехал, на юг.
Терентьев был начальник оперчасти.
— Отпуск, ядрёна корень, — Терентьев захохотал. — Да ну его в задницу! Что б я ещё хоть раз…
— Ты вернулся, что ли? — никак не мог понять Юдин.
— Как видишь, Антоша, вернулся. И больше меня никто не заставит… Пойдём ко мне, отметим моё возвращение в нормальную жизнь…
Капитан Терентьев был, что называется, «под газами». Он то и дело облизывал лоснившиеся губы, криво улыбался, показывая неровные мелкие зубы, таращил покрасневшие глаза и постукивал ладонью по своему круглому животу, который он называл «трудовой мозолью». Под его левым глазом расплылся тёмный синяк.
— Пошли, — капитан зашлёпал босыми ногами по коридору к своей комнате.
Они жили на одном этаже, но в разных концах длинного коридора. Три тусклые лампочки освещали мутным жёлтым светом неровные стены коридора, покрытые масляной краской омерзительного бордового цвета. Кое-где на стенах виднелись глубокие трещины и следы просочившейся из-под крыши воды. Возле двери, ведущей на лестничную площадку, стоял разобранный детский трёхколёсный велосипед и деревянный ящик зелёного цвета, доверху наполненный песком, над ящиком торчали два крюка, предназначенные для того, чтобы на них крепилась лопата, но лопата отсутствовала.
— Случилось, что ли, чего, Петрович? — Юдин шагал следом за Терентьевым, разглядывая потную шею капитана. — Какого ты вдруг вернулся-то?
Капитан снова захохотал.
Три дня назад он отправился в Кисловодск по путёвке. Долго ворчал, что отпуск зимой дали, а не летом, но всё же уехал. На автовокзале в Грозном капитан зашёл в буфет, чтобы выпить бутылочку пива.
— И ты понимаешь, — рассказывал он Юдину, усаживаясь на продавленный диван, — дёрнул меня чёрт подойти к мужикам, ну, чтобы выпить в компашке… Там у одного столика притулились какие-то интеллигенты, а возле другого стояли наши…