Служебный роман, или История Милы Кулагиной, родившейся под знаком Овена
Шрифт:
Мишенька направил пришельцев прямо ко мне. Первый был невысоким и субтильным «вечным юношей», второй — невозмутимым «шкафчиком» средних лет. Знакомя их со списком подходящих квартир в нужном районе, я все время ощущала на себе беспокойно-пристальный взгляд первого.
Едва я взяла паузу, как он робко проговорил:
— Людмила?..
Забыв, на чем остановилась, я недоуменно всмотрелась в лицо, словно застывшее на полпути между двумя взаимоисключающими гримасами. Не веря себе, спросила:
— Даня, ты, что ли?
— Фу ты! — сразу словно успокоился он. — Не ошибся! Мила, вот
— Я оттуда уже сбежала! Данька, если б не твои ужимки и прыжки, я бы тебя сроду не узнала… Дань, давай сократим церемонии, а то мы сегодня партнеров ждем, а тебе, насколько я понимаю, от нас какая-то польза нужна. Представь человека и быстренько расскажи, что есть и чего надо.
— Ой, Милка… Нужна-то квартира, представь себе…
— Уже представила. Денежек в обрез?
— Отнюдь! Мне грант выдали, Милка!..
— Да ты что!
— Точно! — вклинился «шкафчик». — Раз этот оболтус обо всем забыл разом, представлюсь сам: Александр Пантелеевич. Соавтор и подельник вот этого, — взмахом подбородка он указал на Даньку: — И грант, между прочим, не ему, а нам выдали.
Поняв, что меня вот-вот втянут в приятный светский треп часов на несколько, я обменялась с этим мальчишкой-переростком номерами телефонов, пообещала лично контролировать все, что только можно, и условилась о дальнейших многочисленных встречах. После чего, застенчиво разводя руками в адрес усмехающегося соавтора и подельника, начала подталкивать Даньку к выходу.
— Все понимаю, Даниил, но сделать ничего не могу. Служба, брат.
Выставив — с неимоверным трудом — это трогательное болтливое чудовище, я вернулась в кабинет и первым делом увидела на краю своего стола забытую визитницу. Наверное, они еще не успели отойти далеко. Я схватила чужое добро и поспешила в коридор.
Сделав несколько шагов, поняла, что Данька еще где-то поблизости — его торопливые взволнованные рулады эхом отскакивали от стен офиса, хотя ни его самого, ни «шкафчика» видно не было — не иначе, успели свернуть за угол. Почти дойдя до изгиба коридора, я прислушалась — и остановилась как вкопанная.
— Санька! — чуть не рыдал брат по оружию. — Если б ты знал, какая она была хорошенькая! Видел бы ты Милку Кулагину лет десять назад!
— Да она и сейчас вроде ничего, — утешающе пророкотал Санька.
— Нет! — перебил Даня. — Это вообще другой человек! Она же как замороженная. А был нежный, доверчивый ребенок! Она к тому же стихи писала, и какие! Наши даже сайт ей соорудили — правда, без ее участия. До сих пор небось висит.
— Старик, не так уж страшно она изменилась, раз я до сих пор тебя отсюда утащить не могу! Не грузись, ты тоже не молодеешь!
— Но ведь хрупкое, трепетное создание…
— Я не пойму: ты что, влюблен в нее был, что ли?
— Чего это сразу влюблен? — Данькин голос стал чужим и незнакомым. — И ничего и не влюблен.
— Так бы сразу и сказал! Пойдем уже, горе луковое!
Судя по ряду признаков, они все-таки уходят. Догонять их я не собиралась. Ох, Данька, Данька!
И тут из-за угла, оглядываясь вслед удаляющейся парочке, вышел Снегов. Увидев меня, он чуть вздрогнул и приостановился. Несколько секунд мы смотрели друг на друга. Потом я опомнилась, ни слова не говоря, развернулась и ушла к себе.
Укрывшись за монитором, я перевела дух. Как по-дурацки получилось! Вот только Снегова мне на этом представлении не хватало! Судя по тому, как он растерялся, услышать ему удалось не меньше, чем мне. Хороша реклама…
Данька тоже хорош! Конспиратор чертов. Влюблен! Сроду бы не подумала. Пять лет вместе в Универе учились…
А ведь когда-то я была такая же, как он… Потому и не догадывалась. Данька — вот ведь чудо природы — умудрился остаться совершенно прежним. Разве что поблек слегка.
Хотелось бы знать, сколько в Данькиных воплях правды. Неужели я и впрямь так сдала? Однако неприятно… Нет, экскурсии в стародавние времена мне не на пользу.
Чтобы отвлечься, в ожидании застройщиков я вышла в И-нет.
Зима, ремонт и надежды исподволь настраивали на лирический, почти философский лад, и последнее время, возвращаясь домой, я чаще шла к Профессору — за его молчанием, неторопливыми рассуждениями и терпеливой снисходительностью. Последняя несказанно меня удивляла: сколь суров был он на форуме, столь же мягок «в привате». Первое время я терялась в догадках: была ли это обычная для него манера — или меня выделяют особо? Причем неизвестно, по какой причине — то ли ко мне относятся слишком тепло, то ли мои творения (замечу в скобках, довольно редко приводимые — исключительно к слову и в личном общении) считают вне критики как заведомо безнадежные.
С Профессором было спокойно. Он чувствовал глубоко, но, казалось, ничто на свете не способно вызвать в нем всплеск эмоций, любая экспрессия чуждалась его. За это, наверное, мифотворцы и уважали Профессора: он мог быть требователен, ироничен и безжалостен, но всегда объективен. Для него не существовало такого слова — «погорячился».
Одно время мне хотелось понять, что же это за человек; несколько раз я пыталась вызвать его на разговор. Но… Профессор не уклонялся от ответов — вот только до вопросов почему-то так и не доходило. То ли Профессор создавал вокруг себя особую ауру, войдя в которую, начинаешь жить по ее неписаным законам, то ли Туу-тикки волновали совсем иные вещи, нежели Людмилу Прокофьевну — так или иначе, разговору не суждено было состояться.
Порой мне и вовсе казалось, что он — бестелесный дух, неуловимо витающий в виртуальных дебрях сети. У меня не только не находилось ни: каких доказательств его материального пребывания в этом мире — я была почти уверена, что их и не может существовать в природе.
А если так — имеет ли значение, что вкладывает он в свои слова, его ли они, и, как ни странно, даже что он думает обо мне?
На работе я обращалась к Профессору исключительно редко — во-первых, его не так легко было застать в сети, а во-вторых, разговоры с ним обычно получались вдумчивыми и требовали времени. Но сейчас я решила рискнуть. После только что услышанного у меня остался некоторый осадок, и хотелось развеять его приятной, по возможности абстрактной беседой.