Слышимость
Шрифт:
Я посадил жука в карандашницу.
Саша Виноградов увидел меня издалека, закашлялся, бросил папиросу за спину. Замедлил шаг и присел завязать шнурки – раздумывал, что ему делать.
Наконец, он выпрямился, пригладил непослушный чуб и подошел к палисаднику.
– Привет, – сказал он, помахал мне рукой и изобразил улыбку.
Я смотрел на него сверху и молчал.
– Я это… – он положил ладонь на калитку и тут же убрал. – Мы… Таня дома?
– Нет.
Он растерялся.
– Но…
– Ушла, – сказал я беззаботно. – Утром позвонил кто-то, и она ушла.
Он закусил губу, усики зашевелились.
– А когда придет, не сказала?
Я покачал головой.
Он замолчал, взъерошил и без того торчащие во все стороны волосы.
– Мы с ней… Сегодня в кино идем… Я думал…
Я нахмурился.
– Про кино я не в курсе. Ей учиться надо, а не в кино ходить. У нее экзамен в понедельник.
Он замахал руками.
– Я знаю, да-да, конечно! Но там… Это же только… И она прекрасно знает предмет!
Я перестал хмуриться и посмотрел в сторону, сделал скучающее лицо.
В карандашнице заскребся жук, загудел недовольно.
– Знает, не знает… Это меня не касается, – протянул я. – Но только если она не сдаст…
– Да как же не сдаст! Она же… Она же…
Издалека долетел гудок поезда. По небу над вокзалом плыли невесомые, почти невидимые лепестки облаков – переплетались, вытягивались.
Я повернулся к Саше Виноградову.
– Жить – значит мыслить.
– Что?
Я не ответил.
– Причем здесь это? – допытывался он.
Я вздохнул и сказал, прикрыв глаза:
– Умному – достаточно.
На его лице отразилось изумление – и обида.
– Таня точно не дома?
Он зачем-то привстал на цыпочки и крикнул:
– Таня!
Но крикнул как-то сдавленно, по-птичьи.
– У меня там дедушка спит, – сказал я. – Хочешь его разбудить?
Саша Виноградов осекся, пригладил чуб.
– Прости, – сказал он. – Я просто…
Он вытянул передо мной сверток, посмотрел умоляюще.
Я пожал плечами.
Он зачем-то потряс свертком, сунул его под мышку.
– Ладно… Я тогда… Попозже зайду. Передашь ей, когда вернется? Что я приходил.
– Конечно.
Он сделал шаг назад.
– Ну, пока.
Я кивнул.
Он развернулся и побрел к перекрестку – я определил точку между его лопаток и не сводил с этой точки взгляда – не моргнул! – до тех пор, пока он, коротко оглянувшись, не исчез за углом.
Над моей головой пронеслась с чириканьем птичья стая, по забору прошла, гарцуя, кошка.
– Кис-кис! – позвал я ее. – Туся!
Кошка завертела головой.
– Я тут! Кис-кис!
Кошка увидела меня, смерила долгим презрительным взглядом, соскользнула с забора и исчезла в зарослях сирени.
Я заглянул
– Я уважаю твой выбор, – сказал я, ногтем отковыривая от шифера квадратик мха и опуская его на дно карандашницы, придвигая к жуку.
Начинало припекать.
Я нащупал ногой лестницу, прижал карандашницу к груди и стал спускаться.
***
Половину кухонного стола занимала аккуратно расстеленная газета. На ней расположились железки разных форм и размеров, в самом центре лежал темный каркас дверного замка – пустой и жалкий – и надо всем этим сидел, склонившись, и щурился через очки дед.
Тут только я понял, почему открыта дверь во двор.
– Все остыло, – сообщил он, не поднимая головы.
Его лысина, обрамленная жидкими белыми прядками, блестела в лучах солнца – и железки блестели, и пинцет, который дед держал в левой руке, тоже блестел.
И тарелка с яичницей, предназначавшаяся для меня, тоже блестела, и вилка, и солонки на краю стола.
– Чайник тоже остыл.
Чайник не блестел – он стоял на плите в углу, и лучи до него не дотягивались.
За окном все горело – зеленью, синевой; все дрожало, качалось, трепетало, только сарай важничал.
– Обратите внимание, – говорило с микроволновки радио, – мы не можем прямо сказать, кому именно из героев повести сочувствует Чехов. Читательский взгляд фокусируется то на одном персонаже, то на другом – например, сцена с пикником важна в том смысле, что…
Я поставил карандашницу на стол, взял с полки кружку и сделал себе чай. Кипятить чайник я поленился, и потому чай получился тепленьким и бледным – черные прямоугольные чаинки кружились в нем негодующе, оскорбленные. Я бросил в чай две ложки сахара – с горкой! – и зазвенел, размешивая.
– Закипятил бы, – посоветовал дед, перемещая железки пинцетом.
Пальцы у него были длинные, тонкие – и непонятно было, зачем ему вообще понадобился пинцет.
Одна из железок выпрыгнула из пинцета и улетела под стол. Я полез за ней.
– Извольте подвинуть ноги, – сказал я.
Дед фыркнул и поджал ноги в клетчатых тапках.
Железка валялась у самой стены, под батареей. Рядом с ней лежал наперсток.
– Наперсток, – сообщил я деду, выложив найденное на стол.
– На-пер-сток, – проговорил дед задумчиво.
Он взял наперсток, поднес к очкам.
– Мать теряла, – сказал он. – Положи на видное место.
Я положил наперсток на холодильник, потом подумал и переложил на подоконник – теперь и наперсток сверкал.