Слышимость
Шрифт:
Во дворе было светло по-прежнему, но тот край неба, над Витькиным домом, весь затянуло, и это уже был никакой не горный хребет, а обычная серая туча – низкая и неопрятная. Ветер налетал порывами – и сирень ходуном ходила.
Сестра перестала писать и повернулась ко мне.
– Вот что тебе нужно? – спросила она. – Чего ты здесь сидишь?
Я нахмурился.
– Хочу и сижу. Жука караулю.
Она усмехнулась и покачала головой.
– Понятно. Я думала, извиниться пришел.
Она отвернулась и снова заскрипела ручкой.
– А
Ноль реакции.
Я привстал и стянул с книжной полки потрепанный том.
«В конце концов, – подумал я, – жук мог просто улететь. Форточки-то открыты».
И прочел нараспев:
– Пребывая в деревне, человек вынужден находиться в очень ограниченном кругу людей…
Сестра не сразу поняла, потом развернулась и выхватила из моих рук книгу.
– Мне заниматься надо! – воскликнула она, возвращая книгу на полку. – Паясничай где-нибудь еще!
Я сделал задумчивое лицо.
– Надежный друг познается в ненадежном деле.
Она закрыла лицо ладонями.
– Только не начинай. Дай ты мне позаниматься, у меня экзамен!
Я прищурился.
– У нее экзамен, а она в кино собирается?
Она вспыхнула.
– Ты что себе позволяешь?
Она отвернулась и склонилась над книгой, но я видел, что у нее даже шея покраснела.
В столовой заскрипели половицы, и я услышал голос деда.
– Вы где прячетесь?
Половицы заскрипели в зале.
– Таня?
Сестра привстала, отодвинула стул.
– Мы здесь! – крикнул я.
Дверь приоткрылась, в комнату заглянул дед.
– Учитесь? – спросил он. – Молодцы. Идите есть, вас не дозовешься.
На обед был рассольник – самый невкусный из всех супов. Я цедил его и морщился – пока дед не тюкнул меня ложкой по макушке.
– Ну-ка ешь, – сказал он, дуя на ложку.
Так дуют на только что выстреливший мушкет.
Я шумно выдохнул, зажмурился и одолел тарелку.
За окном творилось что-то невообразимое. Двор продолжал сиять, но темные провисающие тучи заволокли все небо, и казалось, что двор сияет сам по себе.
Только короткая полоса тени, лежащая перед домом и едва касающаяся клумб, выдавала присутствие солнца где-то наверху, над крышей.
Ветер свирепствовал. Цветы в клумбах жались друг к другу, вскидывали в испуге разноцветные головы. Яблоня размахивала ветвями так, словно боролась с кем-то, береза за Витькиным домом раскачивалась из стороны в сторону, по двору летели какие-то листья, бумажки.
Вдалеке туча прорывалась лохмотьями – и от них тянулись вниз темные полосы дождя.
До нас донеслось урчание грома.
Дед качнулся на стуле и щелкнул приемником, который до этого бормотал что-то неразборчиво. Приемник замолчал.
Я отодвинул тарелку и посмотрел на сестру.
– А что за фильм? – спросил я беззаботно.
Сестра залилась краской, отвернулась к окну и пребольно
***
После обеда дед пошел в столовую, сестра убежала к себе – учить – а я остался мыть посуду.
Я включил радио и долго искал хоть что-нибудь интересное. На одной волне играла все та же бесконечная музыка – без мелодии и ритма – на другой разбирали основные ошибки садоводов-любителей, на третьей шел аудиоспектакль – что-то про луну.
Я оставил аудиоспектакль, но все равно ничего толком не услышал, потому что зашумел водой – а делать громче мне не захотелось. Я выхватывал какие-то обрывки, но общего смысла не понимал – и только отмечал, что у диктора очень красивый хриплый голос и что имей я такой голос, я был бы счастлив.
За окном бушевал ветер, тучи выглядели еще тяжелее, прогибались, тянулись к крышам, но двор оставался все таким же светлым и как будто смеялся над непогодой.
Я вспомнил о жуке и удивился – за весь обед я о нем ни разу не подумал! Вспомнил его броню – зеленую, с переливами – вспомнил, как он не хотел лететь с крыши – а мне не впервой было выпускать бронзовку с крыши. С крыши бронзовка летит как звезда – закачаешься. Сияет, огнем горит.
Вспомнился мне поход в террариум – в Москве, с дедом – вспомнились огромные, жуткие жуки – носороги, скарабеи. В террариуме и без того было душно, а я еще и от испуга весь вспотел – не жуки, а чудовища. То ли дело – майский, бронзовка, июньский-малыш, с мохнатым воротничком. Главное – не думать, что когда-то они были личинками и лежали в холодной весенней земле; и тогда все будет отлично.
С яблони соскользнула, цепляясь когтями за ствол, кошка. От ветра у нее шерсть стояла дыбом. Она перебежками добралась до клумбы под окном, влезла в самую ее гущу.
Я как раз закончил – выжал губку, ладонью сгреб в раковину брызги, вытер руку о штаны. Подошел к окну и дернул форточку.
– Туся! Кыс-кыс!
Мне в лицо ударила тугая струя сухого воздуха, по столу поползли салфетки.
Кошка выглянула из волнующейся клумбы, прищурилась. Юркнула куда-то вниз, а потом вдруг взмыла к форточке, точно ее подбросили – и заскребла лапами, втискиваясь внутрь.
Я сделал приглашающий жест.
– Милости прошу.
И добавил строго:
– Только не на стол.
Кошка презрительно посмотрела на меня, сжалась, как пружина, и прыгнула сразу на пол, к холодильнику. Тут же выпрямилась и пошла в коридор, нервно подергивая хвостом.
Я шагнул за ней, обогнал и с торжествующим видом прыгнул в столовую – закрыв за собой.
– Прошу меня извинить.
Дед спал в кресле – с книгой на груди. Рот его был приоткрыт, и в нем поблескивали неярко серебряные коронки. Дед никогда не храпел, но почти всегда во сне тоненько свистел носом – и на этот раз тоже.