См. статью «Любовь»
Шрифт:
Однажды Момик нарочно задержался в школьной библиотеке и просидел там до самой темноты, пока госпожа Гуврин наконец не сказала, что уходит, но он подождал еще немного на спортивной площадке и, только когда убедился, что он в самом деле теперь один, вытащил из школьной сумки свою тайну — редьку, которую разрезал пополам и выскреб изнутри перочинным ножом, — воткнул в нее свечку, и зажег, и шел всю дорогу осторожно-осторожно, чтобы свечка не потухла под дождиком, между высокими сугробами по дремучему лесу, в котором растут каштаны, и кусты сирени, и большие пожемкес, хотя, может быть, они не пожемкес, а ягдес, но какая разница, и вдыхал запах свежеиспеченного хлеба, который как раз вытаскивали из печей и ставили на стол, пересекал могучие реки со всякими лягушками, головастиками и пиявками, и прошел через скотский рынок, где в это время продавали хорошую и добрую лошадь, которую очень любили и свели на рынок только потому, что в доме совсем не осталось денег и не на что было купить еду, шел в точности как трехлетний мальчик, который возвращается из хедера ребе Ичеле домой, где имеется еще куча детей, мальчиков и девочек, его братиков и сестричек, а когда он придет, то будет сидеть под столом и есть, как едят в панских хоромах, и тут на самом деле навстречу ему показались его мама и папа, которые уже сошли с ума от волнения, и когда увидели его, бредущего по улице Борохова, как он осторожно идет себе и следит, чтобы свечка у него в руках не погасла, шагает размеренно и сосредоточенно, как бегун, который должен доставить из очень далекой страны олимпийский факел на Макабиаду, то есть еврейскую олимпиаду, то застыли на месте, прижавшись друг к другу, и совершенно не понимали, что тут происходит, и он хотел сказать им что-нибудь хорошее, но лицо у папы вдруг все перекосилось, как будто от злобы и отвращения — как будто он прикоснулся к чему-то скверному, и он поднял свою огромную руку и с силой ударил по свече — но не задев при этом Момика, — свечка упала в лужицу на асфальте и погасла, и папа сказал таким чужим придушенным голосом: «Хватит этих глупостей! Ты должен взять себя в руки, пора уже быть нормальным
Ночью мама наклоняется над его кроватью и принюхивается к его ногам, воняющим керосином, и говорит вдруг на идише что-то ужасно смешное. «Господи, — говорит она, — может, ты пойдешь уже забавляться в другое место, с какой-нибудь другой семьей?»
Нельзя забывать, что кроме всех этих расследований, и экспериментов, и охоты на зверя, и прочих волнений, были еще самые обыкновенные дела, и нельзя было допустить, чтобы кто-нибудь заподозрил, что тут что-то неладно, и начал задавать всякие вопросы, и совать свой нос в его жизнь, и нужно было готовиться к контрольным, и каждый день с восьми до часу сидеть в классе, а это можно вытерпеть, только если представляешь себе, что все, кто сидит тут рядом с тобой, на самом деле ученики какой-то секретной школы, которая действует в подполье, и всякий раз, как снаружи раздаются шаги, нужно хвататься за пистолеты и быть готовыми ко всему — ко всему! И нужно еще ухаживать за дедушкой, который в последнее время сделался очень нетерпеливым и раздражительным, как видно, этот наци замучил его до смерти, и, кроме того, Момик был обязан обдумывать всякие хитрости и тактики и не забывать произносить особые заклинания всякий раз, когда Насер, псякрев, объявлял, что не пропустит наши суда через Суэцкий канал, и по почте приходили всякие идиотские открытки с фамилией Момика, кто-то вписал его в список, и поэтому приходилось отправлять каждую неделю целые горы открыток с именами людей, которых он вовсе не знал, вычеркивать первое имя в списке и добавлять внизу какого-нибудь другого мальчика, которого он знал, потому что, если он не станет этого делать, случится, не дай Бог, какое-нибудь несчастье, как, например, с одним банкиром из Венесуэлы, который наплевал на такую открытку, и не стал ничего отправлять, и тотчас разорился, и жена его умерла, чтобы не знать нам такого горя, и не спрашивайте, сколько денег требуется, чтобы только купить и отправить все эти открытки, и еще счастье, что мама тут как раз не стала скупиться и дала ему сколько нужно, а кроме этого всего была еще история с Лейзером из седьмого класса, уже три месяца подряд каждый день отбиравшего у Момика бутерброд, который мама давала ему на завтрак. Вначале он, правда, очень расстроился, потому что не мог понять, как мальчик, который всего на три года старше его, уже может быть таким грубым и скверным, таким шварце, и, похоже, совершенно неисправимым и безнадежным, если не боится совершать такое ужасное преступление, как вымогательство, за которое наверняка можно угодить в тюрьму, но потом решил, что, если уж это случилось с ним и свалилось на него вот так, среди бела дня, самое лучшее не думать об этом, потому что он обязан беречь силы для более важных вещей, и все равно Лейзер сильнее его, и чем это ему поможет, если он будет все время думать, и обижаться, и плакать, и захочет умереть — чем? Поскольку Момик научный и математический ребенок, который умеет принимать правильные решения, он сразу же подошел к Лейзеру и логически доказал ему, что, если другие ребята увидят, что он каждый день — каждый день! — отдает ему свой бутерброд, они сразу же побегут к учительнице и наябедничают, поэтому он предлагает ему более надежную шпионскую систему. Лейзер, этот бандит, преступник и вымогатель, который живет в одном из асбестовых бараков, что тянутся по склону горы, и лоб которого украшает внушительный шрам, принялся что-то сердито возражать, но потом, как видно, обдумал то, что Момик сказал ему, и замолчал. Момик вытащил из правого кармана лист с заготовленным заранее списком шести надежных мест на территории школы, где один человек может потихоньку спрятать бутерброд, а какой-нибудь другой человек может подойти и без всякого опасения вытащить его оттуда. Уже зачитывая список, Момик почувствовал, что Лейзер немного жалеет и раскаивается, что связался с ним, а он сам как раз наоборот наполняется гордостью и уверенностью. Из левого кармана он достал второй список, тоже приготовленный для Лейзера, в котором по порядку были указаны все дни текущего месяца вместе с указанием — против каждого дня, — где в этот день будет находиться бутерброд. Теперь уже было ясно, что Лейзер проклинает свою глупость. Он даже забормотал, что, дескать, хватит тебе чудить, Элен Келлер, это была шутка, катись ты к черту со своим вонючим бутербродом, кому он нужен! — но Момик не стал его слушать, потому что почувствовал, что он сильнее этого бандита, хотя запросто мог сказать: ладно, значит, покончили со всем этим вымогательством, — но невозможно уже было удержаться, и Момик назло врагу пихал оба листа Лейзеру в руки и сказал очень строго: начинаем с завтрашнего дня.
Завтра ты найдешь бутерброд в указанном в списке месте. Назавтра он сидел в засаде, согласно всем правилам сыщиков и разведчиков, и видел, как Лейзер приближается к тайнику, то и дело заглядывая в бумагу, и трусливо озирается по сторонам, а потом в мгновение ока, как кошка, хватает бутерброд, которому уже нисколько не рад, и, наоборот, глядит на маленький аккуратный пакетик, который Момик так красиво завернул, как на какую-то гадость и отраву, которую он теперь обязан проглотить, потому что у него уже нет выхода, и, даже если он совершенно не захочет, ему все равно придется сделать все так, как Момик сказал, он уже не посмеет нарушить этот сложный гениальный план, который сильнее его (и похоже, что и Момика тоже). И помимо всего этого, Момик не прекращал день за днем сражаться с Нацистским зверем всеми способами, которые только мог изобрести, потому что ему становилось все более и более ясно, что тут никак невозможно потерпеть поражение, ведь от этого по правде зависят его жизнь и судьба, и слишком много разных вещей и людей замешаны в это дело, а если зверь по-прежнему отказывается сбросить свою маскировку, то это только потому, что он хитрее Момика и у него есть огромный боевой опыт, но ясно, что если он все-таки пожелает высунуться, то сделает это только на глазах у Момика и никого другого во всем мире, потому что только Момик готов бросить ему вызов, бесстрашно и дерзко, и даже пожертвовать всем-всем, как солдаты, которые первыми бросаются на колючую проволоку, чтобы остальные могли пройти по их телам.
Это произошло в конце зимы, когда ветер из последних сил набрасывался на Бет-Мазмил, пытаясь разнести его в клочья, разметать и развеять, — именно тогда Момик решительно изменил свою тактику. Он понял, что для того, чтобы по-настоящему бороться с Нацистским зверем, нужно сделать как раз то, чего он, Момик, больше всего страшится и чего все время старался избегать: разведать как можно больше об этом чудовище и его преступлениях, потому что иначе все мучения — напрасная трата сил и времени. Следует признаться, что он абсолютно не знал, в каком направлении должен действовать. Но так или иначе, он начал интересоваться Катастрофой и всем с ней связанным. Еврейская энциклопедия к тому времени с трудом добралась до буквы «д», поэтому Момику не оставалось ничего другого, как пойти и тайно-претайно записаться в библиотеку Народного дома. Родители ни в коем случае не согласились, чтобы он был записан сразу в две библиотеки. Два раза в неделю после обеда он ездил туда на восемнадцатом автобусе и читал все, что у них имелось на эту тему. В читальном зале стоял большой шкаф, на котором было написано: «Литература по теме Катастрофы и героизма», и Момик принялся систематически, как только он один умеет, изучать книгу за книгой. Он глотал книги с невероятной скоростью, потому что чувствовал, что его время истекает, и по правде сказать, почти ничего не понял, но, как всегда, был уверен, что потом поймет. Он прочел «Таинства судьбы» и «Дневник Анны Франк», «Впустите меня на одну ночь» и «Его звали Пепел», «Кукольный дом» и «Торговцы папиросами с площади Трех крестов» и еще много-много других книг и повстречал в них детей, которые были капельку похожи на него. В сущности, он всегда предполагал, что где-то должны быть такие дети. Они разговаривали со своими родителями на идише и даже не думали этого скрывать, но самое главное — они тоже сражались с Нацистским зверем.
В те дни, когда Момик не ездил в библиотеку, он часами просиживал в темном чулане. Он сидел там с без четверти двух и до самой темноты и даже после этого выжидал еще несколько минут, сидел на холодном полу, отважно глядя в сверкающие глаза животных и прислушиваясь к их мрачному рычанию и клекоту, можно было подумать, что они привыкли к Момику и совершенно им не интересуются, но он знал, что это притворство и в любую минуту может начаться все что угодно — ведь ясно, что даже зверь начал нервничать, как же ему не нервничать, если его так дразнят, и изучают все его преступления научным и систематическим способом, и день за днем сидят напротив него с таким откровенным вызовом, и Момик принуждал себя оставаться там еще минуту и еще минуту, упирался изо всех сил ногами в пол, чтобы не вздумали сами по себе вскочить и удрать, и из груди у него вырывались такие неожиданные и зловещие звуки — как будто тяжкое свистящее дыхание или писк детеныша, и со всеми этими звуками он уже начал напоминать себе дедушку Аншела, но все равно сидел, даже тогда, когда в крошечном оконце, в щели под картоном, затухал последний луч света и тьма египетская окутывала чулан, и все это Момик продолжал делать, потому что получил указание, показавшееся ему чрезвычайно важным, — в книге «Таинства судьбы» содержался искусно запрятанный, но абсолютно ясный намек: «Из мрака беспросветных будней внезапно нагрянул Нацистский зверь».
Неделю за неделей в читальном зале для взрослых библиотеки Народного дома Момик сидел на высоком стуле (ноги его болтались в воздухе) и читал умные исторические труды без огласовок про то, что наделали нацисты. Библиотекарю Гилелю он сказал, что готовит в школе особенную работу по теме Катастрофы, и тот больше не приставал к нему и не задавал никаких вопросов. Момик обломал зубы обо всякие совершенно непонятные слова и выражения, которые, как видно, существовали только в те дни, и подолгу разглядывал странные фотографии, на которых тоже ничего невозможно было понять — ни что это такое, ни что там случилось, ни хотя бы что к чему относится, но в душе он чувствовал, что эти снимки, вероятно, содержат начало тайны, которую все почему-то скрывают от него. Он видел фотографию родителей, которые должны выбрать между двумя своими детьми, кто останется с ними, а кто уйдет навеки, и пытался представить себе, что же они решат и согласно какой логике, видел, как солдат заставляет одного старика скакать на другом старике как на лошади, и разглядывал всякие хитрые казни, о которых раньше совершенно не имел представления и даже не думал, что они могут существовать, и видел фотографии могил, в которых валяются вместе множество мертвых людей, застывших в разных позах, один на другом, иногда один с ногой на лице другого и один с совершенно вывернутой назад шеей, и, даже когда Момик пытался нарочно вывернуть так шею, у него не получалось, и постепенно он начал понимать новые вещи, например, что тело человека на самом деле очень слабое и хрупкое и запросто может как угодно сломаться, в любом направлении, если только захотеть его сломать, и что семья, если только захотят разлучить ее, может в мгновение ока развалиться и перестать существовать и тогда все кончается навсегда.
Момик выходил из библиотеки в шесть вечера очень усталый и притихший и, когда ехал домой на автобусе, ничего не видел и не слышал.
Почти каждый день на большой перемене он убегал из школы, обходил стороной ту улицу, на которой стоял Киоск счастья, и, совершенно задыхаясь, подбегал к Бейлиной лавке, тянул Бейлу за руку в угол, если в лавке случайно оказывался покупатель, и тут же шепотом, который на самом деле был криком, начинал спрашивать, что такое эшелоны смерти, и для чего они убивали маленьких детей, и что чувствуют люди, которые роют себе могилу, и была ли у Гитлера мама, и неужели они действительно мылись мылом, которое делали из людей? А где и кого они убивают сегодня, и что это «юде», и что значит — эксперименты на людях, и что, и что, и что, и как, и зачем?! И Бейла, которая уже сама поняла, как это важно для него, отвечала на все вопросы и ничего не пыталась утаить, и только лицо ее становилось все печальнее. Момик и сам уже был немного встревожен, не то чтобы он нервничал, но все-таки был обеспокоен: получалось, что положение день ото дня становится все хуже, и зверь, как видно, побеждает, да, это уже ясно, и даже если Момик узнает о нем все, и даже если он теперь уже не маленький девятилетний дурачок, каким был несколько месяцев назад, когда верил, что зверь может получиться из ежа или несчастного котенка, все равно приходится признать, что с ним случился брох, что он по собственной глупости угодил в западню, в какое-то ужасное место, в котором действительно находится зверь, и вообще трудно понять, как это случилось, как от всяких несчастных дурацких мыслей и фантазий произошло вот это, но абсолютно ясно, что зверь на самом деле есть, Момик ощущает его даже в собственных внутренностях и собственных костях, точно так же, как Бейла заранее чувствует, что должен пойти дождь, и ясно также, что это Момик, по собственному легкомыслию, пробудил зверя от долгой спячки и вынудил его выбраться наружу, как Иехуда Кен-Дрор, бросивший египтянам вызов на перевале в Митле, заставил их открыть огонь и таким образом обнаружить, где они засели, но у Иехуды Кен-Дрора были товарищи, которые прикрывали его сзади, а Момик совершенно один, и к тому же обязан продолжать борьбу до конца, потому что никто вообще уже не спрашивает его, хочет он этого или нет, и, даже если он вздумает убежать и спрятаться, зверь уже не отпустит его и будет преследовать даже на краю света, и в любом месте у него имеются шпионы, доносчики и соучастники, и он сделает ему постепенно все, что сделал другим, но на этот раз гораздо более хитрым и сатанинским образом, и кто знает, сколько лет он будет мучить его так и каков будет конец.
Но в то же время это Момик, и никто иной, был тем единственным, кто сумел без чьей бы то ни было помощи изобрести способ, как извлечь Нацистского зверя из своих животных в чулане, и это оказалось так просто, невозможно даже понять, как эта идея не пришла ему в голову раньше, ведь даже его сонная черепаха вспомнила вдруг, что она черепаха, когда учуяла кожуру свежего огурца, а вороненок? Все перья встают у него дыбом, когда Момик показывает ему куриную ногу, и не трудно понять, что все, что Момик должен теперь сделать, это показать зверю такую пищу, которую он больше всего обожает, то есть еврея.
Он начал готовиться к этому с умом и чрезвычайной осторожностью. Прежде всего он принялся копировать карандашом в свою тетрадь снимки и рисунки из книг в библиотеке Народного дома и записывать всякие указания, чтобы запомнить, как выглядит еврей: как еврей смотрит на солдат, как еврей боится, как еврей шагает в колонне, как роет себе могилу. Момик записывал и то, с чем был знаком по собственному немалому опыту общения с евреями: как еврей кряхтит и вздыхает, как он кричит во сне, как ест пулькеле и многое другое. Момик трудился в точности как настоящий ученый-исследователь и опытный сыщик. Например, этот мальчик в кепке с поднятыми вверх руками — Момик пытался угадать что-нибудь по его глазам, допустим, как выглядел зверь, которого он видел перед собой в ту минуту, и умел ли он свистеть в два пальца, и слышал ли когда-нибудь, что Ходоров — это не только еврейское местечко, но и знаменитый вратарь, и что такого сделали его родители, что ему пришлось так вот поднять руки, и где они вообще были вместо того, чтобы следить за сыном, и был ли он религиозным, собирал ли настоящие марки страны Там, и мог ли представить себе, что в Израиле, в Бет-Мазмиле будет жить другой мальчик, которого зовут Момик Нойман. Очень много вещей нужно узнать, чтобы выглядеть как настоящий еврей — чтобы лицо было в точности как у еврея, и чтобы от него исходил тот же самый запах, как, например, от дедушки Аншела, или от Мунина, или от Макса и Морица, запах, учуяв который зверь просто не выдержит и высунется.
День за днем Момик сидит в темном чулане перед клетками и почти ничего не делает, только смотрит, смотрит, и ничего не видит, и изо всех сил старается не задремать нечаянно, потому что в последнее время, неизвестно почему, он немножко чересчур усталый, ему трудно передвигаться и трудно сосредоточиться, и иногда у него появляются такие нехорошие мысли, как, например, зачем ему вообще все это потребовалось, и почему именно он должен так в одиночку бороться ради всех, почему никто не вступается за него и даже не замечает, что с ним происходит: ни мама, ни папа, ни Бейла, ни ребята в классе, ни учительница Нета, которая только и знает, что кричать на него и говорить, что он снижает свои оценки, вместо того чтобы немного побеспокоиться о нем. И даже Даг Хаммаршельд от Объединенных Наций, который как раз сейчас прибыл к нам в страну с визитом и поехал в Сде-Бокер, чтобы поужинать там с Бен-Гурионом, и который догадался, видите ли, организовать ЮНИСЕФ для детей и старается спасать их в Африке и в Индии от малярии и вообще от всякой холеры, даже он не находит ни одной минуточки времени для Момика, который борется с Нацистским зверем. Нужно признаться, что бывают такие дни, когда Момик сидит в чулане в какой-то полудреме и завидует зверю, да, да, просто завидует ему, потому что тот такой сильный, и никогда не страдает от жалости, и прекрасно спит по ночам — даже после всего, что он наделал, — и, как видно, даже гордится своей жестокостью, блаженствует в своем укрытии, как дядя Шимек, когда ему чешут спину, и, может, он прав, может, это в самом деле не так уж плохо быть жестоким, только не слишком, потому что и Момик тоже в последние дни испытывает какое-то удовольствие от своих плохих поступков, особенно часто это случается с ним, когда уже наступает темнота, и он еще больше начинает бояться и ненавидеть и зверя, и весь мир, и тогда он чувствует вдруг как будто жар во всем теле, но особенно в сердце и в голове, и почти разрывается на части от невероятной силы и жестокости, и может даже броситься на клетки, и изломать их в куски, и размозжить все головы этого зверя безо всякой жалости, нисколько не думая о последствиях, и готов даже пораниться от его когтей, и зубов, и всяких клювов, и схватиться, и сплестись, и смешаться с ним только для того, чтобы он один раз почувствовал то, что чувствует Момик, но, может, лучше не надо, может, лучше убить его без того, чтобы смешиваться, просто раздробить, смять, раздавить, растоптать, истребить, замучить, взорвать, да! Теперь даже можно швырнуть ему в морду атомную бомбу, потому что в газете поместили наконец репортаж о нашем атомном реакторе и написали, что он громадный устрашающий великан, возвышающийся в золотых дюнах Нахаль-Рубина возле города Ришон ле-Цион, который с гордостью являет свое величие на фоне пенных шумливых волн на берегу бурного синего моря, и в его огромном куполе радостно стучат молоты строителей — все это сообщила газета «Едиот ахронот», и еще что первый израильский атомный реактор будет называться «Кившан», что, как объяснил его главный директор, означает охлаждающий бассейн атомного реактора в Нахал-Рубине, и, хотя в газете подчеркнули, что он создан исключительно ради дела мира, Момик, как говорится, тоже умеет читать между строк и прекрасно понимает, что означает Бейлина ухмылка, потому что ее сын — капитан высокого ранга. Дело мира, как же, держите карман шире! Чтоб они треснули, все эти арабы, псякрев! Но нельзя сказать, чтобы Нацистский зверь был так уж взволнован этими угрозами, и иногда Момику кажется, что, именно когда он начинает быть таким злобным, диким и полным ненависти, зверь хитро усмехается про себя в темноте, и тогда Момик пугается еще больше, и не знает, что делать, и заставляет себя успокоиться, но сколько еще он сможет успокаиваться? От страха он просыпается, и видит, что сидит в чулане, и чувствует, что вонь от животных так прилепилась к нему, что, кажется, вырывается у него даже изо рта, но он не встает, даже когда наступает полная тьма, и родители — только бы они не вздумали догадаться искать его тут, ведь у них, наверно, уже душа уходит в пятки от страха и волнения, — нет, с какой стати они догадаются? Для них же лучше не догадываться, и Момик продолжает сидеть так еще некоторое время, опять чуть-чуть задремывает, и опять просыпается, и видит, что сидит на холодном полу, завернутый в огромное старое папино пальто, к которому он прицепил булавками множество желтых звезд из картона, и иногда, когда он просыпается и вспоминает, где находится, он протягивает к животным обе руки и показывает им корешки использованных лотерейных билетов, которые валялись возле Киоска счастья и которые он подобрал и приклеил себе на ладони пластиковым клеем, потому что на них имеются номера, почти такие же, как у дедушки Аншела, и у папы, и тети Итки, и Бейлы, но, если этого оказывается недостаточно, чтобы как следует проснуться, Момик выпрямляется и взбадривает себя каким-нибудь кашлем или кряхтеньем и, прежде чем встать и отправиться домой, бросает зверю последний, действительно страшный вызов: поворачивается к нему спиной и сидит так, прямо у него под носом, еще несколько минут, переписывая в этой кромешной тьме — тьме египетской — в свою уже четвертую тетрадь непоправдашнего «Краеведения» несколько строк из «Дневника Анны Франк», который ему в конце концов пришлось стащить из библиотеки Народного дома, и всегда, заканчивая переписывать какой-нибудь особенно волнующий отрывок, чувствует, как карандаш у него в руке начинает немного дрожать, и он должен добавить еще несколько строк об одном мальчике, которого зовут Момик Нойман и который тоже прячется, как Анна Франк, и так же, как она, сражается, и тоже боится, и самое странное, что обо всех этих вещах он пишет в точности как она.