См. статью «Любовь»
Шрифт:
Лоб у Момика пылал весь день, но градусник ничего не показывал. Он чувствовал, как будто его мозг назло делает ему всякие пакости, всякие офцелухес, и заставляет воображать противные, гадкие вещи. Ночью он кричал во сне, мама с папой прибежали из своей комнаты и смотрели на него такими глазами, как будто умоляли, чтобы он прекратил это несчастье и стал хорошим, нормальным мальчиком, каким был раньше. Но у него уже не осталось сил притворяться ради них веселым, ой, люли-люли, что случилось, что случилось, почему все так испортилось, зверь побеждает, так ни разу и не показавшись, уже побеждает его! Он ударил рукой по подушке, которая оказалась совершенно мокрой, и почувствовал, что пальцы у него свело судорогой, может, от страха, а может, от чего-то другого, ударил еще и еще раз и кричал все время, пока родители стояли, тесно прижавшись друг к другу, возле его кровати и плакали, а потом уснул и тотчас задохнулся от нового кошмара, потому что увидел вдруг своего брата Мотла бредущим по улице в каком-то городе, который Момику был вовсе не знаком, Мотл был маленький и очень худенький, и у него была такая странная походка, Момик обрадовался и закричал: Мотл! Но Мотл не услышал или притворился, что не услышал, и Момик увидел на углу Киоск счастья, в котором сидели, тесно прижавшись друг к другу, его мама и папа, очень печальные, сидели в точности на острие золотого луча на Колесе счастья, которое всегда рисуют на вывесках таких киосков, и тогда он заметил, что это вовсе не улица, а река, может быть, Сан, а может, и нет, Киоск счастья плыл по ней, как рыбачья лодка, и Мотл пошел по воде прямо к лодке, он шел по воде и оставался совершенно сухим, но только никак не мог приблизиться к лодке, потому что на сколько он приближался к ней, на столько же она удалялась, потом откуда-то появились какие-то парни, а с ними один взрослый мужчина, и они окружили Мотла, и ни с того ни с сего, без всякой причины один из них ударил его кулаком прямо в лицо, и тут же все остальные навалились на него, и стали бить руками и ногами, и кричали друг другу: «Дай, дай ему в зубы, Эмиль! В живот, бей в живот, Густав!» И Момик почти лишился чувств, когда понял, что ведь это Эмиль и его сыщики, которые уже выросли там, в Германии, а взрослый, который смотрел на них и смеялся, это, должно быть, сторож Яшка, который иногда приходит к маме Эмиля выпить чашечку кофе, а Мотл валялся в луже крови полумертвый, и Момик смотрел и видел, как папа и мама в Киоске счастья изо всех сил работают веслами и уплывают в какое-то другое место, и мама посмотрела на Момика и сказала: «Пускай Господь поможет тебе, чем я уже могу помочь тебе?» И Бейла вдруг вышла прямо из окна своей лавки-кафе — как она вообще оказалась тут? — и закричала: «Негодяи! По крайней мере, пусть кто-нибудь из вас сидит с ним дома после обеда, вы даже не представляете себе, с кем он тут путается без вас!» А мама пожала плечами и ответила: «У нас уже нет сил, госпожа Бейла, все наши силы давно вышли, что делать? — под конец каждый остается один…» И они принялись грести еще быстрее и скрылись. А когда Момик еще раз посмотрел на Мотла, он увидел, что вся эта река, полная воды, вообще не река, а множество людей, тесной колонной движущихся в одном направлении, и в эту колонну вливались другие, с боковых улиц, а когда он пригляделся получше, то понял, что часть из этих людей и детей он знает, там были все подпольные группы, все засекреченные пятерки, шестерки, и семерки, и дети капитана Гранта, и капитана Немо тоже, и Шерлок Холмс со своим помощником Ватсоном, и все кричали, и радовались, и катили перед собой маленькие толстенькие свертки, а когда они приблизились, Момик увидел, что это вовсе не свертки, а его хорошие товарищи: Йотам-волшебник, и брат Мотла Эли, и Анна Франк, и Сыны сердца из дедушкиной повести, и даже младенец Казик, и Момик начал вопить от ужаса и проснулся, и так это повторялось в течение ночи множество раз, а утром, когда Момик как мертвый лежал в своей постели, весь провонявший потом, он понял, что до сих пор все время совершал одну громадную ошибку и тратил невероятные усилия, но в совершенно неправильном направлении, потому что ясно, что зверь знает, что он уже не совсем, не достаточно еврей, и теперь нужно раздобыть настоящего еврея, такого, который действительно был Там, тогда зверь не сможет устоять перед соблазном и моментально, в одну секунду, захочет сожрать его и выскочит из своего укрытия, а уж тогда поглядим, кто кого! И Момик тут же догадался, кто больше всего подходит для такого дела.
Дедушка Аншел вовсе не удивился, когда Момик открыл ему свою тайну и попросил помочь. Момик знал, что дедушка ничего не понимает, но, чтобы быть абсолютно честным, подробно разъяснил все сложности и опасности предстоящей операции, но, с другой стороны, подчеркнул, что они обязаны раз и навсегда избавить родителей от их страха. Сказав это, Момик почувствовал, что сам уже не верит собственным словам, потому что, по правде, спасать нужно не родителей, а его самого, и кому вообще нужен этот зверь, пусть себе продолжает спать и оставит нас в покое, но у него уже не было выбора, он должен был говорить, и убеждать, и продолжать начатое. В конце всей своей речи Момик сказал, что на принятие такого важного решения дедушке дается три дня — на размышление, но, разумеется, это было сказано просто так. Дедушке не потребовалось ни одного дня, он тотчас кивнул головой так сильно, что Момик испугался, как бы она не отвалилась и как бы не случилось, не приведи Господь, чего-нибудь с его шеей, и немножко засомневался: а вдруг дедушка все-таки что-то понимает и все время только ждал, чтобы Момик позвал его, пришел к нему и попросил о помощи, и, может быть, он вообще только для того и прибыл к ним, чтобы принять участие в борьбе с Нацистским зверем? И Момик почувствовал себя капельку лучше.
Он начал готовить чулан, чтобы можно было привести туда дедушку, и чувствовал себя так, как чувствуют в канун праздника. Прежде всего, он притащил сверху веничек из цветных перьев, которым мама смахивает пыль, и подмел им весь ужасно загаженный пол. Потом извлек из-под груды всякого хлама скамеечку, бенкале, и поставил ее посреди чулана, чтобы это была скамеечка для дедушки. Кроме того, он подвесил на гвозди, торчавшие из стен, большое папино пальто с желтыми картонными звездами и оттянул в стороны пустые рукава, вырвал из своей непоправдашней тетради «Краеведение» все листы, на которых были перерисованы фотографии из библиотечных книг, и приклеил их липучкой к стенам, после этого огляделся и остался доволен — дважды повторил: очень хорошо, зейер шейн! — и от радости потер руки и плюнул на ладони, как будто затушил небольшой пожар, а потом вышел, поднялся в квартиру и запер за собой дверь на оба замка, нижний тоже, и увидел, что дедушка задремал после еды, голова его лежит на столе рядом с тарелкой с недоеденной куриной ногой, и тоненькая струйка слюны стекает изо рта.
Момик осторожно разбудил его, они вышли из квартиры (Момик запер оба замка, нижний тоже), осторожно спустились по ступенькам, Момик открыл дверь чулана и вошел первым, чтобы убедиться, что все в порядке, пробормотал негромко скороговоркой: вот, я привел тебе его! — зажмурился и отступил в сторону. Сердце его громко стучало. Он потянул дедушку внутрь и решился наконец открыть глаза, потому что ничего не услышал, никакого ответа. Ничего как будто не произошло. В самом деле, ничего не произошло. Он взял дедушку за руку и вывел на середину чулана, повернул слегка направо и налево, чтобы запах распространился по всему помещению, и все время смотрел на животных. Ему показалось, что они немного оживились, но не более того. А дедушка вообще не заметил никаких животных, только вертелся, как болванчик, и бормотал что-то себе под нос.
Ладно, Момик сразу сказал, что он и не надеялся, что это произойдет так быстро, вполне возможно, что зверь немного подзабыл за это время запах настоящего еврея и нужно подождать, пока он вспомнит. Он усадил дедушку на бенкале посреди чулана. Нужно признаться, дедушка немного сопротивлялся, но у Момика просто не было времени на его глупости, поэтому он ухватил его двумя руками за шею и до тех пор давил ему на горло, пока дедушка не сдался и не сел. Момик уселся напротив на пол и сказал: «Теперь начинай говорить».
Дедушка посмотрел на него странным, как будто немного испуганным взглядом, как будто он боится Момика или что-то в этом роде, но с чего бы ему бояться? Если он будет выполнять все, что Момик ему говорит — без дурацкого умничанья, нет никакой причины бояться. У Момика не было времени ждать, поэтому он закричал изо всех сил: «Говори, понимаешь, говори! Сейчас же говори, а не то!..»
Но вообще-то он сам не знал, зачем кричит и что будет, если дедушка не захочет говорить, но дедушка и вправду начал что-то быстро-быстро бормотать, и тут же изо рта у него двумя ручейками потекла эта противная слюна, но сейчас она как раз подходила к тому, что им требовалось, и Момик сказал: «И шевелись, двигайся!»
И дедушка понял и начал дергаться и дрыгаться, как только он умеет, а Момик смотрел на него во все глаза, чтобы проверить, действительно ли он старается и делает все, как надо, но в то же время не забывал поглядывать на клетки, и перетянутые веревками чемоданы, и драные матрасы и кричал про себя: «Вот, вот он — юде, твой юде! Смотри, я привел тебе самого настоящего, такого, как ты любишь, который выглядит, как юде, говорит, как юде, воняет, как юде! Смотри, вот тебе двое: дедушка юде и внук юде, ну, давай, давай!»
В следующие дни Момик совершал уже совершенно отчаянные поступки: они с дедушкой оба сидели на полу и жевали сухой хлеб, Момик шепотом пел партизанские песни на иврите и на идише, и читал молитвы из папиного новогоднего молитвенника, и даже заклеил целую стену чулана листами, которые выдрал из «Дневника Анны Франк», но зверь не появлялся. Просто не появлялся, и все. Несчастные животные продолжали скрестись, чесаться, плакать и скулить, котенок совсем уже помирал, но всего этого Момик не боялся, он боялся только зверя, и невозможно было не почувствовать, как тот напрягает свое мощное упругое тело перед решительным прыжком, но пока трудно было угадать, откуда он выпрыгнет. Момик сидел напротив дедушки Аншела и не знал, что делать дальше. Этот дурацкий дедушка, который ничего не умел, кроме как бормотать свою вшивую сраную вонючую историю и плаксивым голосом тянуть свои пей-й-йсни, до чертиков надоел ему, иногда Момику хотелось встать и удушить его — обеими руками зажать ему рот, чтобы он наконец заткнулся, и один раз, когда дедушка стал показывать знаками, что ему нужно в уборную, Момик и не подумал подняться и вывести его, а продолжал сидеть и смотреть ему прямо в глаза, и дедушка растерялся и скулил, как побитый щенок, как помешавшийся котенок, наконец схватил себя обеими руками за это самое место и завопил в отчаянье, а потом по штанам у него начало расплываться мокрое пятно, и мерзкий запах заполнил чулан, но Момику нисколько не было его жалко, наоборот, когда дедушка уставился на него таким несчастным непонимающим взглядом, Момик встал, и быстро вышел, и оставил его одного в темноте, поднялся в квартиру и заперся изнутри, включил радио и услышал, что наша сборная продувает полякам во Вроцлаве со счетом семь два и поляки на трибунах ревут от восторга, а этот болван Нехемия бен-Авраам как ни в чем не бывало взахлеб сообщает, как Януш Ахорек, и Либерда, и Шершинский обходят наших Стельмаха и Гольдштейна, и Момик понял, что тоже проигрывает, окончательно проигрывает, как говорится, разбит по всем статьям на всех фронтах, но, с другой стороны, Момик был, как известно, такой мальчик, что ему вообще-то наплевать и совершенно не важно, что он проигрывает, и не важно, что над ним смеются, и издеваются, и отнимают у него бутерброды, но в одном вопросе он не мог позволить себе сдаться и отступить, тут у него просто не было выбора, поэтому он в ту же минуту начал подготавливать новый, более дерзкий план и отказался от всех прежних, потому что дедушка Аншел, как выяснилось, был слишком мелкой и ничтожной добычей, чтобы пробудить аппетит зверя, где бы тот ни скрывался.
Как во всяком серьезном жизненном деле, Момик должен был хорошенько пораскинуть умом (как дотошный коммерсант, поучала Бейла, хотя сама в таких вещах была полный шлимазл и никудышник) и позаботиться о том, чтобы собрать побольше евреев, в таком количестве, чтобы зверю стоило ради них пошевелиться, и это рассмешило его, у него даже вырвался такой чудной отрывистый смешок, который самого его напугал, и он сразу замолчал, и опять стал слушать репортаж, и продолжал совершенно не думать о дедушке, которого, может быть, как раз в эту минуту терзает зверь, разрывает там внизу на части, но рассудок его, над которым Момик был уже не властен, начал планировать, как уговорить ребят из класса одолжить ему на некоторое время их дедушек и бабушек и как притащить их всех сразу вместе к зверю, и опять у него вырвался такой коротенький писклявый смешок, как радиосигнал, он замолчал и оглянулся по сторонам, не слышал ли кто-нибудь этого писка.
Момик не стал дожидаться конца матча (потому что уже не надеялся ни на какое чудо, даже на волшебного мальчика-футболиста, который спустится вдруг с трибун, и, к удивлению ревущих болельщиков, присоединится к нашим игрокам, и начнет как бешенный лупить по мячу и забивать гол за голом, выручит нашу команду и победит со счетом восемь семь — последний гол должен быть забит за полсекунды до финального свистка), вышел из квартиры и запер оба замка, нижний тоже, спустился по лестнице и, прежде чем зайти в чулан, остановился перед дверью и прислушался, не раздаются ли там крики терзаемой жертвы, но услышал только привычное унылое завывание дедушки, вошел и уселся против него дико усталый, до того усталый, что через некоторое время открыл глаза и увидел, что валяется на полу у дедушкиных ног, и подумал, что, может быть, лучше не приводить сюда других еврейских дедушек и бабушек, потому что в последнее время ему тяжело видеть людей и тем более выносить все их тайны, и хитрости, и безумия, и сумасбродства, которые так и прыскают у них из глаз, но объясните, пожалуйста, как это получается, ведь есть на свете совсем другие люди, и дети тоже, например ребята из его класса, у них, как видно, все просто, и только Момик понимает, как все непросто, потому что достаточно один раз — только один и не больше — понять, как все непросто и страшно, и уже невозможно верить ничему, все вранье, все притворство, но, даже окончательно уснув, Момик не прекратил бороться и слышал, как кто-то зовет его: «Вставай, вставай! Если ты уснешь, это будет твой конец!» — и вполне возможно, это вообще был не человеческий голос, и правда, он что-то сделал, немного трудно вспомнить, что именно, наверно, встал, да, встал и вышел из чулана, не очень-то понимая зачем, и пошел себе так, с трудом волоча ноги, пока не добрался до зеленой скамейки и посидел там некоторое время, просто сидел и ждал, ни о чем не думая, только смотрел на огромный лист, который упал с какого-то дерева, и видел на нем прожилки, как у мамы на ногах, а посередке была одна длинная и более толстая жилка, которая делит лист пополам, и Момик думал, что будет, если он разорвет лист на две части и каждую бросит в другое место, — будут ли они скучать друг о друге или нет, и постепенно, пока он сидел, начали подтягиваться его старики, они даже не должны были ничего спрашивать, потому что и так все знали, только глянули ему в лицо и поняли, что пришло время сделать то, к чему они все время готовились, Момик только дожидался, чтобы у всех стал одинаковый запах, и тогда сказал: «Ну!» — и они пошли за ним: господин Мунин, и господин Маркус, и Гинцбург, и Зайдман, — пошли, как овцы, он мог увести их куда угодно, и все они очень долго шли по переулку, по тропинкам, заваленным снегом, по темным лесам, мимо церквей и мимо высоких стогов пахучего сена, и кто-то, заметив их, спросил Момика, куда это они идут, но Момик даже не взглянул на этого человека, и ничего не ответил, и продолжал вести за собой своих евреев, пока не добрался до чулана, где дедушка по-прежнему разговаривал сам с собой, Момик открыл дверь, пропустил их всех вперед, а потом зашел сам и прикрыл за собой дверь.