См. статью «Любовь»
Шрифт:
Самым чудесным из всего, что происходило на наших глазах, было воцарение абсолютного безмолвия — все удивительные метаморфозы совершались в полнейшей тишине и не были осквернены ни единым словом. И тем не менее площадь кишела немыми шепотами и шуршащими сгустками чувств, которых я не сумею описать тут вследствие вопиющей немощи нашего проклятого языка. Могу сказать только, что как слепой бывает наделен чрезвычайно развитым острым слухом (в порядке компенсации его недостатка), так немые сущности, лишенные имени и звучания, выбалтывали теперь свои самые сокровенные тайны, и прочие создания тотчас откликнулись на новые возбудители, повинуясь неизвестному до той поры инстинкту. В аппаратах восприятия тоже, как видно, произошли мгновенные мутации. Все были увлечены новым захватывающим действом.
— Теперь ты понимаешь? — спросил Бруно тихо. — Они все — творцы, художники, артисты.
И действительно, нужно отметить, что за исключением тети Ратиции и нескольких — считанных — подобных случаев, революция свершилась без жертв. Люди выглядели куда более счастливыми и полными энергии, чем прежде. Кровь бурлила и пенилась в их жилах, как молодое вино, и я мог расслышать ее волнующую мелодию. Казалось, кожа всех созданий лучится мягким светом, исходящим из их сердец. И мужчины, и женщины прислушивались с выражением радостного удивления и откровенного наслаждения к собственному нингу и в такт ему согласно кивали головами. Факт их существования внезапно сделался для них столь же ощутимым, как когда-то угасание и распад. Сутью жизни сделалось острое и будоражащее наслаждение. Возле почтового ящика стоял дядя Иеронимус и с одобрением приглаживал ладонью свои усы. В разных местах виднелись мужчины и женщины, со страстью и нескрываемым вожделением предававшиеся любовной игре, что не вызывало никакого смущения или осуждения у стоявших рядом (я предпочел отвести взгляд).
— Но, Бруно, — сказал я, совершенно сбитый с толку, — ведь ты предлагаешь нам мироздание, в основе которого будет лежать страсть к творчеству. Разве в таком мире вообще невозможна мысль об убийстве?
Мальчик поднял на меня черные блестящие глаза и продолжал плыть меж водорослей по мягко вздымающейся и опадающей глади листа, как ребенок, гуляющий в саду. Крохотные раки-отшельники поспешно отскакивали от него в толщу букв, чтобы спрятаться и угнездиться там, водяные лилии молитвенно взывали к нему руками Мадонны.
— Пред-по-ло-жим… — произнес Бруно нараспев, — предположим, что действительно вследствие какого-то искажения возникнет такая мысль — но ведь она наверняка не сможет сформироваться даже в душе одиночки. Он не успеет осознать ее, его органы восприятия не смогут вместить ее, Шломо! Она будет для него лишь случайным мимолетным призраком, вызывающим минутное замешательство, поскольку категорически противоречит первичному коду его жизни: не только мысль об убийстве, мой дорогой Шломо, но и любая мысль, в которой есть примесь горьких специй угасания и распада, кончины и страха. Никто не сможет понять таких мыслей, точно так же, как в старом мире ты не мог всерьез, по-настоящему поверить в рассказ о человеке, восставшем к жизни после смерти, или о времени, которое начало внезапно двигаться назад. Потому что я, Шломо, говорю тебе о совершенно другой жизни, о следующей, высшей ступени человеческой эволюции… И разве мы не договорились разделить между нами мир и дать ему новое имя, или, может, Шломо, ты уже передумал и отказался от этой затеи, опять выбрал более легкий путь и возжелал теперь сверкающих лаковых туфелек Адели, чтобы снова вернуться в свою тюрьму?
Он поднял на меня глаза, полные отчаяния и мольбы о пощаде.
Я подыскиваю мысленно убедительные доводы против его тщетных и нелепых фантазий: например, как сможет существовать стройная и упорядоченная система судопроизводства и справедливости в таком мире, развитая и последовательная наука, и что будет с политикой и международными договорами, тысячью соглашений, регулирующих отношения между правительствами и странами, с армиями и экономикой, и что станется с…
Но мысли мои тотчас тускнеют и повергают меня в уныние, ведь все это уже потерпело однажды поражение. Солгало столь убийственным образом. И нет такой силы в мире, которая помешала бы самому образцовому порядку служить орудием самых ужасных злодеяний. И разве — спрашиваю я себя с угрюмой прямотой, — разве Рузвельт и Черчилль были «добром»? Благом? Что они противопоставили чудовищной машине истребления? Свои танки и самолеты, подводные лодки? Выдвинули против одного зла другое! Чувство безвыходности и безнадежности овладело мной. Мне захотелось выйти из моря и отправиться домой — и позабыть, что я когда-то стоял здесь и задавал эти вопросы. Но у меня не было сил даже на это. Еще одно разочарование… Я погрузил лицо в воду. Не может быть, чтобы это был наш вечный приговор. Бруно, конечно же, ошибается.
— Скажи мне, пожалуйста, — спрашиваю я его и тщетно пытаюсь выглядеть холодным и язвительным, — на каком основании ты полагаешь, что отдельные лоскутки, клочки бумаги, порхающие в воздухе, вообще пожелают завязывать отношения друг с другом, беседовать, дружить, творить? Что помешает им, лишенным всякого сознания, просто опасть на брусчатку или продолжать бесцельно порхать в воздухе? Скажи мне, Бруно.
— Ты вообще ничего не понял, — говорит мальчик, эта печальная рыбка, глядя на меня с откровенным разочарованием и неторопливо объясняет то, что я сам должен был давно уже сообразить: — Они все люди и в силу одного этого творят. Они осуждены на это. Принуждены к этому своей природой — лепить, создавать свою жизнь. Свою любовь и ненависть, свободу духа и мелодию своей души: все мы художники, Шломо, но только некоторые из нас позабыли об этом, а другие предпочитают игнорировать сей несомненный факт из-за странного опасения показаться смешными и легкомысленными, чего я вообще не в состоянии понять, некоторые осознают это только на пороге смерти, а есть и такие — как одна небезызвестная тетя, которую я не стану называть по имени из уважения к тому, что от нее осталось, — которые не понимают этого и тогда…
— А мы? Поэты, скульпторы, музыканты, актеры, писатели?
— Ах, Шломо, в сравнении с истинным искусством, свободным, естественным, литература и музыка — не что иное, как жалкое ремесло, случайная работа копировальщика, попытка убогих поверхностных толкований, чтобы не сказать прямо: жалкий плагиат, лишенный воображения и таланта…
— Если так, — продолжил я с некоторой осторожностью, опасаясь причинить ему излишнюю боль, — что бы ты сказал… Как мы все-таки могли продолжать жить в нашем старом мире после определенного происшествия, о котором я случайно прослышал… После поступка некоего человека… Ты пока что не знаешь его или, может, уже забыл о нем… Который выстрелил в одного еврея, только чтобы досадить своему начальнику… то есть сопернику, и тот…
— Я ведь уже сказал, — в волнении прервал Бруно мою сбивчивую речь, как видно, вообще не желая слышать продолжения, — я уже три раза повторил тебе, что такие вещи могут и даже обязаны происходить в той подлой гнилой культуре! — Он сделал несколько кругов, опустился глубоко под воду, а потом вернулся и проплыл мимо меня, ловко работая хвостиком, как исполненный жизненной силы сперматозоид. — Теперь все поймут, что тот, кто убивает другого человека, приводит таким образом к гибели исключительного, единственного в своем роде синкретического искусства, которое никогда уже невозможно будет восстановить… Целая мифология, бесконечная гениальная эпоха…
Тут он остановился, замолчал и взглянул на меня с подозрением. Возможно, почувствовал, что рассказанное мною имеет какое-то отношение к нему. Небольшое его тельце непрерывно дергалось и пульсировало, попеременно обретая то внешность ребенка, то образ рыбы. В глаза мне ударил яркий блик, вызванный покачиванием какой-то побрякушки, блесны или лакированной туфельки — волшебного башмачка Адели. А может, проплывающей мимо серебристой рыбки или изгибом услужливой волны, специально отправленной ко мне, чтобы отвлечь мое внимание, и когда я опять взглянул на Бруно, то увидел, что он охвачен приступом дрожи, сотрясается в невыносимой лихорадке и одновременно съеживается и исчезает, не то чтобы уменьшается в размере, но, скорее, вообще перестает быть, исчезает по сути своей, делается все более и более воздушным, бестелесным, предельно ветхим — не в обычном смысле этого слова, но в том, которое могли бы придать ему Бруно и я…
На мгновение он вернулся и овеществился передо мной, но лишь одной половиной лица: как бы обрубленным разрезом рта, одним глазом и пульсирующей жаброй. С ужасной улыбкой произнес:
— В нашем новом мире, Шломо, даже смерть будет свободным выбором, исключительным достоянием человека. Когда человек захочет умереть, ему достаточно будет лишь прошептать в душе пароль, способный мгновенно привести в действие механизм, заведующий генетическим кодом его существования как индивидуума, тайной его подлинной сущности… Массовой смерти больше не будет, Шломо, как не будет больше и массовой жизни.