Смерть говорит по-русски (Твой личный номер)

Добрынин Андрей Владимирович

— Разве я заварил кашу, Джо? — холодно спросил Корсаков. — А Берганцоли и шагу без тебя не ступит. Извини, мне сейчас не до споров — я хочу тебе сказать только одно: когда ты решил подставить меня, Джо, ты не с тем связался, ты сделал огромную ошибку. Я — твой самый страшный сон, Джо, и этот сон только начинает тебе сниться.

В трубке раздались гудки отбоя, и Скаличе почувствовал, как холодеет у него в животе. Ненавидя сам себя за этот постыдный страх, он рявкнул:

— Скотина! Сукин сын! Русская свинья! Он думает, что умнее всех! Ничего, и не на таких молодцов находили управу!

Немного успокоившись, Джо продолжал, тяжело дыша:

— Мне придется съездить на Сицилию — хочу немного отдохнуть, да заодно и сделать там кое-какие дела. Возьму с собой Марко Галло. Вы тут держите ухо востро — пусть вам докладывают обо всех, кто слишком интересуется делами семейства. Мою жену и детей отправь во Флориду.

— Слушаюсь, дон, — с поклоном сказал Терра-нова.

Через час после разговора с Джо Скаличе Корсаков оказался уже в Гринвич-виллидж, в баре «Фургон», в котором ему случалось и прежде бывать вместе со Стивом Гольденбергом. Вытянутое в глубину, как пенал, помещение бара, такая же бесконечная стойка, обшитая металлом, — все здесь выглядело весьма типично для Нью-Йорка, за исключением развешанных по стенам колес, упряжи и допотопных ружей, призванных напоминать о временах освоения Запада. Табличка у ближнего ко входу конца стойки заявляла от лица бармена:

«Я не глухой, я просто вас игнорирую». Корсаков заказал кока-колы и кофе. Обычно он кофе не пил, считая, что возбуждающие напитки и курение несовместимы с работой снайпера, однако теперь ему настоятельно требовалось снять усталость и прояснить мозги. Кока-колу он выпил залпом, поскольку изнемогал от жажды, а кофе пил медленно, запивая его ледяной водой из кувшина, принесенного официанткой, — такой довесок ко всякому заказу принято, кажется, делать только в Америке. Поразмышляв с полчаса о том, как ему следует действовать, Корсаков подошел к стойке, спросил у бармена, как позвонить в заведение, перекинулся с ним еще несколькими фразами вполголоса и вышел на улицу, оставив бармена пересчитывать оставленную им пачку денег. Через несколько минут оператор ФБР уловил сигнал из прослушиваемой квартиры, насадил на голову наушники и, поняв, кто звонит, выключил телевизор, по которому, изнывая от скуки, смотрел мультфильмы. Корсаков назначил Стиву Гольденбергу встречу в баре «Фургон». Едва оператор услышал об этом, две оперативные группы выехали по адресу бара, дабы обложить заведение с переднего и с заднего входа. Один из агентов уже сидел в баре, когда Гольден-берг вошел туда, прочие расположились по всей округе, напряженно ожидая скорого появления преступника. Впрочем, руководитель группы вовсе не считал Корсакова таким болваном, который может, находясь в федеральном розыске, назначать встречи по прослушиваемому телефону. Поэтому руководителя группы грызла мысль о том, что вся история может завершиться как-нибудь очень глупо и прозаически. Так оно и вышло. Зазвонил телефон, и бармен, подняв трубку, тут же протянул ее сидевшему у стойки Гольденбергу.

— Привет, Стив, — услышал Гольденберг голос Корсакова. — Извини, что не прибыл лично, — не хотел раздражать легавых, которых там рядом с тобой просто целая армия. Главный вопрос: что вы сделали с моим лицом?

— Собрали по частям, — ответил Гольденберг. — Тебе повезло — пуля только выбила тебе зуб, когда прошла насквозь через обе щеки, хотя выходное отверстие смотрелось, конечно, некрасиво. Ты мог бы легко отделаться, но из-за контузии потерял сознание и грохнулся лицом прямо на асфальт. В результате ты расплющил себе нос, разорвал веко и раздробил челюсть. Врач собрал все кости, сделал гипсовую маску и накачал тебя снотворными, но тут вдруг у тебя что-то стало происходить с волосами — они начали темнеть и одновременно седеть. Оказывается, в этом нет ничего особенно чудесного: под влиянием шока и лекарств часто происходит сдвиг в обмене веществ, и в результате меняется цвет волос. Но ты не волнуйся: друзья тебя узнают и с новым лицом, а врагам узнавать тебя не стоит.

— Спасибо, Стив. Если захочешь найти меня в Европе, то ты знаешь, как это сделать, — лаконично произнес Корсаков и повесил трубку. Агент, до которого наконец дошло, с кем говорит Гольденберг, приподнялся было из-за стола, но затем со сдавленным стоном опустился обратно. При полном отсутствии осязаемых доказательств тягаться с такой силой, как семья Гольденбергов, было нелепо, и все это хорошо понимали. Стив не принадлежал к тем людям, которых можно задержать только за то, что они неизвестно с кем поговорили по телефону. Встреча не состоялась, состоялся только разговор по телефону, свободному от прослушивания, так что всем тем, кого вызвал в бар «Фургон» звонок Корсакова, можно было отправляться восвояси. Стив так и поступил, неторопливо выйдя на улицу, он зашагал прочь. Вокруг агента, вышедшего следом за ним из бара, собралась небольшая толпа его товарищей, но вскоре сыщики расселись в подъехавшие к ним машины и тоже уехали. Корсаков наблюдал за всем этим в оптический прицел из-за руля своей машины, припаркованной на почтительном расстоянии от «Фургона». Убедившись в том, что Стив и агенты направились в разные стороны, он удовлетворенно усмехнулся и убрал прицел в чемоданчик. Тронув машину от бордюра, он мысленно прочертил в голове сквозь все районы города путь на юго-запад.

Глава 4

ПОРОХ И КОКАИН

Однажды вечером в квартире Франсуа Тавернье раздался звонок. Телекамера, установленная над парадным входом в дом, изобразила на экране дюжего мужчину со смуглым лицом и жестким ртом, державшего в огромной руке прямоугольный пакет размером с книгу. Пришелец неуклюже топтался перед дверью и раздраженно смотрел в объектив телекамеры маленькими светлыми глазками. Тавернье в домофон осведомился о цели его визита.

— Ваш друг Виктор просил кое-что передать, — с шепелявым немецким акцентом пояснил незнакомец.

— Оставьте у консьержа, мсье, — сказал Тавернье. — Оставьте также телефон — если будет необходимо, я с вами свяжусь.

— Если будет необходимо, я сам с вами свяжусь, — мрачно произнес визитер, сунул пакет в руки приоткрывшему дверь консьержу и вразвалку удалился. Тавернье охватило любопытство и радостное возбуждение, словно ребенка, ожидающего праздничных подарков. Пока консьерж поднимался к нему снизу, он успел хватить изрядную порцию виски и приготовить несоразмерно щедрые чаевые. Оставшись наедине с посланием, Тавернье ощупал пакет. Как он и предполагал, внутри находилась видеокассета, к которой было приложено краткое послание:

«Дорогой Франсуа! Перед отправкой еще раз просмотрел отснятый Вами материал и рад случаю выразить Вам свое восхищение: съемки большей частью поистине правдивы, а это, на мой взгляд, и есть самый лучший комплимент для человека Вашей профессии. Простите за то, что тогда в Бейруте вынужден был изъять у Вас плоды Ваших трудов, — надеюсь, что причины, по которым я осмелился так поступить, для Вас понятны, а стало быть, надеюсь и на прощение. Пленка в моих руках не претерпела особых изменений, за исключением того, что на ней теперь отсутствуют мое лицо и лица моих солдат. Я убежден в том, что Ваш материал заслуживает самой широкой огласки, однако моя профессия не позволяет, чтобы меня узнавали на улицах, а уж про моих людей и говорить нечего: дойди ваши съемки до Ливана, я за их жизни не дал бы и ломаного гроша. Так что внесенные мною изменения вполне можно оправдать, тем более что материал от них ничуть не пострадал — сцена уличного мародерства на общем фоне выглядела далеко не самой сильной. В ней Вы попросту понапрасну тратили порох, ибо любой здравомыслящий человек знает, что часы и прочие побрякушки покойнику, во-первых, совершенно ни к чему, а во-вторых, ему так или иначе придется с ними расстаться, но тогда, как обычно и бывает, обогатятся тыловые крысы, а не те, кто реально рискует жизнью. Поверьте мне — как старый солдат, я знаю, о чем говорю. Впрочем, я знаю и то, что Ваша мораль куда крепче, чище и бескомпромиссней моей, а потому мои слова, возможно, продиктованы обычным стремлением к самооправданию, в котором нуждается и к которому стремится всякий человек,. будь он хоть самым законченным злодеем. В таком случае повторяю, что главным мотивом внесенных мной поправок явился обычный страх за свою шкуру, и не будем больше об этом.

Вы, разумеется, слышали о моих недавних приключениях в Нью-Йорке, а также о том,

что слухи о моей смерти оказались, к счастью, сильно преувеличенными. Все недоразумение произошло из-за того, что человек, давший сообщение в «Кроникл», умер раньше, чем понял, что допустил ошибку, и дать опровержение, естественно, уже не сумел. Рад сообщить Вам, что теперь я нахожусь вдалеке от города моей юности, где слишком многие влиятельные господа почему-то единодушно усмотрели в моей скромной персоне главный фактор, отравляющий их жизнь, и соответственно решили лишить жизни меня. К этой цели они стремились с усердием, достойным, на мой взгляд, лучшего применения. Стремясь к максимальной объективности, скажу, что, пожалуй, они были не так уж не правы, но выяснение отношений мне пришлось отложить на потом, ибо оно грозило повредить женщине, причастной к делу лишь постольку, поскольку она является моей матерью. Мне удалось переправить ее в Европу, но дальнейшая ее жизнь там будет протекать, во всяком случае первое время, вне моего контроля, и потому мне хотелось бы просить Вас оказать ей покровительство, — разумеется, в том случае, если она к Вам обратится. Мать моя — женщина хоть и не слишком образованная, но весьма достойная и без крайней нужды докучать Вам не станет. Языком она владеет свободно и не боится никакой работы, однако мне все же не хотелось бы, чтобы ей в ее годы пришлось гнуть спину где-нибудь на консервной фабрике или нянчить испорченных отпрысков буржуа. Возможно, Вас удивит то, что я обращаюсь именно к Вам, но тому есть два исчерпывающих объяснения: во-первых, Вы, в отличие от моих многочисленных товарищей, не утратили связей с обществом, а во-вторых, Вы — человек по-настоящему порядочный. Возможно, Вы решите, что я иронизирую; помню, что позволял себе неуместную иронию и даже высокомерие в наших прежних разговорах, однако в последнее время я все яснее начинаю понимать трудность и высокое значение самой обычной житейской морали, известной каждому, но соблюдаемой, увы, далеко не каждым. Мне, во всяком случае, до Вас в этом отношении далеко, и за содействием моей матушке я прибегаю к Вам как слабейший к сильнейшему, надеясь исключительно на Ваше милосердие.

Вторая часть моего письма будет носить более деловой характер. Люди, работавшие со мною ранее в Республике Тукуман и сохраняющие до сих пор тесную связь с этой страной, известили меня о том, что там следует в самом ближайшем времени ожидать важнейших политических и военных событий. После падения генерала Видалеса оппозиционные силы вышли из подполья и одновременно прекратили вооруженную борьбу, решив, что отныне становится возможным цивилизованное решение спорных вопросов. Новые военные правители их не разубеждали, однако исподтишка развязали такой политический террор, какого не было и при Видалесе. Не получив никаких уступок, кроме обещаний, оппозиция понесла огромные потери, а некоторые ее отряды оказались полностью разгромлены. Генералы решили, что наступил подходящий момент для полного закручивания гаек, и ограничили конституционные гарантии — разумеется, временно, разумеется, со множеством оговорок, но, как Вы и сами знаете, в Тукумане нет ничего более постоянного, чем временное чрезвычайное положение. Однако наследники Видалеса просчитались — оппозиция не умерла, и как раз сейчас наступает тот момент, когда она заявит об этом активными действиями. Во многом сопротивление придется начинать с нуля — слишком многое было утрачено в период демократических иллюзий, но в то же время оппозиция обладает немалыми возможностями для успешной борьбы, достаточно сплочена и, главное, полна решимости действовать. Генералам же отступать некуда — они по уши в крови, поголовно замешаны в наркобизнесе и озверели от страха. Недавнее убийство Видалеса в Асунсьоне отнюдь не прибавило им спокойствия. Должен кстати заметить, что эта акция в западных средствах массовой информации освещалась с такими нелепыми фактическими ошибками, что просто непонятно, за что журналистам платят деньги. Похоже, что единственный их источник информации — опереточная парагвайская полиция (о службе безопасности я не говорю, хотя и она оставляет желать лучшего). Итак, если Вы хотите оказаться в самом центре надвигающихся событий, то можете рассчитывать на мою поддержку. Таким образом Вы сможете осветить конфликт с точки зрения обеих враждующих сторон, чего Вам никогда не добиться, если вы будете действовать по официальным каналам. Генералы проявят невероятную вежливость, но покажут Вам только то, что сами сочтут нужным». Далее в письме приводились адрес и телефон конторы Вилли ван Эффена в Брюсселе, а также адрес и телефон некой лесоторговой фирмы в столице Тукумана Санта-Фе. Тавернье вспомнил о том, какие чувства он испытал, читая и перечитывая многочисленные газетные репортажи о кровавых подвигах Корсакова. Ему впервые стало ясно, до какой степени его судьба переплелась с судьбой этого странного человека: сначала сенсация, вызванная материалом Корсакова о Видалесе, который публикует Тавернье; затем расправа Корсакова с людьми Видалеса, пытавшимися отомстить за эту публикацию; затем в обычной, казалось бы, криминальной хронике Нью-Йорка мелькает фамилия Корсакова, попадается на глаза какому-то европейскому газетчику — и новая сенсация: герой-одиночка, умирающий на асфальте с простреленной головой, но затем воскресающий из мертвых и уничтожающий всех своих противников. И вот теперь это послание, полученное Тавернье почти одновременно с утренними выпусками газет, лежавшими на ночном столике и благоухавшими типографской краской. Броским заголовком «Посланник смерти» в одной из них был снабжен репортаж о гибели множества мафиози в результате мести, затеянной Корсаковым. В репортаже упоминалось о пластической операции, о бессилии ФБР и о юношеской дружбе Корсакова с Джо Скаличе. Тавернье по опыту знал: большая часть всех этих сообщений по горячим следам — полная ерунда, но то, что Корсаков перед исчезновением больно куснул мафию, было для него несомненно. Тавернье ощущал, как против воли начинает восхищаться бесстрашием этого человека и его неукротимым стремлением к схватке. Восхищения не могла развеять даже запятнавшая образ «посланника смерти» печать изгоя, лишенного всех человеческих связей и возникающего из небытия лишь там, где льется кровь, — отверженность Корсакова теперь вызывала у Тавернье чуть ли не сочувствие к нему. Из его послания к тому же выяснялось, что он не был таким уж отверженным, — как-никак он заботился о матери, трепетал при мысли о трудностях, с которыми она могла столкнуться, перебравшись в ее возрасте в другую страну. Этот трепет явственно ощущался при чтении письма, и Тавернье нисколько не обманывал дартаньяновский тон автора, его явно натужная бравада. Хотя, если вдуматься, хвастаться Корсакову было чем, и если даже свое предложение насчет Тукумана он сделал в попытке покрепче связать интересы Тавернье со своими интересами, то все же на болтуна он никак не походил. Короче говоря, живой и полный жажды деятельности Корсаков делал жизнь значительно полнее — Тавернье, констатировав для себя это обстоятельство, позвонил своему неизменному помощнику Шарлю и отправился на такси к нему в район Марэ. Такси он взял потому, что наиболее здраво Шарль рассуждал в процессе выпивки, а пить в одиночку не любил. Тавернье хотел знать, как Шарль отнесется к перспективе самим добровольно прыгнуть в котел закипающей войны.

Шарль согласился сразу же. Валяясь на огромной кровати посреди так называемой «студии», то есть огромной комнаты, от которой кухня и клозет отделялись только какими-то символическими перегородочками, Шарль приподнялся на локте, обвел рукой разбросанные по полу бутылки, пачки из-под сигарет, мужские носки и предметы женского туалета, ткнул пальцем в потолок с изображенными просочившейся водой мерзкими чудищами и предложил партнеру:

— Посмотри на все это. Посмотри внимательно. Чувствуешь, чем пахнет?