Смерть говорит по-русски (Твой личный номер)

Добрынин Андрей Владимирович

Тавернье пробурчал что-то неопределенное, продолжая делать пометки в записной книжке, несмотря на включенный диктофон, висевший у него на груди. Он давно на собственном опыте убедился в том, что простая звуко- и даже видеозапись далеко не отражает всех впечатлений, появляющихся в душе непосредственного участника событий. Шарль также продолжал снимать, с кошачьей мягкостью передвигаясь по переполненному залу. Впрочем, самое любопытное, а именно ликование собравшихся, уже было запечатлено. Далее начались выступления военных, однако выступающие, видя нацеленные на них объективы, почти слово в слово повторяли речь диктора. Не стал исключением и генерал Коронадо: он также заявил о необходимости сплочения здоровых сил нации, констатировал полную возможность при имеющихся ресурсах прийти к процветанию и перешел к обязательной теме экстремистской опасности. Здесь генерал сменил тон, благодушие исчезло из его голоса, и звучавшие уже неоднократно заезженные слова постепенно заставили зал притихнуть. В сочном баритоне Коронадо послышались скрежещущие

нотки, словно скребли железом по железу. Тавернье понял, что этот человек не намерен шутить, и за каждой его казенной фразой о коммунистическом заговоре и о необходимости борьбы с экстремизмом стоит желание схватки и стремление к крови. Потемневшие от внутреннего напряжения глаза генерала уперлись прямо в глаза Тавернье, и по спине француза пробежал холодок, словно его вот-вот должны были потащить на расстрел. Взгляд генерала смягчился, и он произнес заключительные фразы: «Клянусь, мои дорогие соратники, совместно с вами сделать все для конечной победы и для процветания нашей любимой Родины. Да помогут мне в том Господь и Пресвятая Дева». Присутствующие вновь разразились восторженными криками. Тавернье обратился к Гутьерресу:

— Сеньор, мы засняли здесь все, что нам нужно. Не будем терять времени.

Легкая гримаса неудовольствия пробежала по лицу Гутьерреса, однако он любезно улыбнулся и вслед за журналистами стал проталкиваться к выходу.

— Сейчас мы проедемся по городу, — сказал он. — Вы должны запечатлеть, как народ реагирует на приход к власти генерала Коронадо.

— Я так понимаю, что он просто обязан реагировать положительно! — с несколько наигранным воодушевлением воскликнул Шарль. Гутьеррес подозрительно покосился на него, но промолчал. Когда все расположились в лимузине и машина тронулась, Гутьеррес с переднего сиденья повернулся к журналистам и наконец дал волю своим чувствам.

— Теперь все пойдет по-иному, не так, как при этой дряхлой развалине! — заявил он, имея в виду Бенитеса. — Все будет расставлено по местам, не то что во время перемирия, когда подлинные граждане, соль нации, должны были оглядываться на продажных газетчиков, профессиональных смутьянов и вообще на всяких полуграмотных голодранцев. Производители, те люди, которые организуют труд нации, получат надежную защиту. Никто уже не посмеет тянуть жадные лапы к чужой собственности. Я не хочу сказать ничего плохого про Бенитеса —. он, конечно, человек благонамеренный, но у него самая страшная для политика болезнь — паралич воли. Он полагал, будто можно зажарить яичницу, не разбив яйца, будто с теми, для кого бунт — родная стихия, можно справиться без крови...

— Ой, гляньте-ка! — невежливо перебил Шарль. — Вот и всенародное ликование! Все как положено! На тротуарах по обе стороны улицы действительно толпилось человек двести с плакатами, приветствовавшими приход нового властителя. Законопослушные демонстранты не занимали проезжую часть, по которой неторопливо курсировали взад-вперед два броневика, охранявшие собравшихся. Кроме того, вдоль кромки тротуара были цепочкой расставлены солдаты, державшие на изготовку израильские штурмовые винтовки «галил». В целом всенародное ликование выглядело не слишком впечатляюще — Гутьеррес и сам это ощутил, а кроме того, расслышал откровенную иронию в голосе Шарля.

— Напрасно шутите, — с раздражением сказал он. — Эти люди, если хотите знать, рискуют жизнью. Террористы в любой момент могут устроить какую-нибудь провокацию.

— Что ж, запечатлеем, — сказал Шарль и направил объектив в окно.

Один из солдат настороженно посмотрел на лимузин, подошел к офицеру и что-то ему сказал, но офицер, взглянув на машину, сделал успокоительный жест. Заметив, что их снимают, демонстранты оживились и с удвоенным усердием замахали флагами и плакатами.

— Чуть вперед, — попросил Шарль.

Вскоре он закончил снимать толпу, к которой постепенно подтягивались новые небольшие группки митингующих, и лимузин двинулся дальше по улицам столицы. За исключением двух-трех мест, в которых им попались такие же бдительно охраняемые солдатами митинги, город был необычно пустынен, лица немногочисленных прохожих выражали испуг, когда они оглядывались на кортеж, и во всей атмосфере чувствовалось напряжение. Настроение у Тавернье мало-помалу окончательно испортилось, и он поймал себя на том, что понимает перепуганного толстяка, которому так не подходил титул министра. На некоторых домах попадались написанные распылителем лозунги патриотического содержания, приветствующие приход к власти генерала Коронадо и призывающие к расправе с коммунистами. Шарль эти лозунги добросовестно снимал. Успел он также заснять и отъезжающую от тротуара карету «Скорой помощи», вслед которой мрачно смотрели из-под низко надвинутых касок солдаты армейского патруля. У ног солдат блестела, словно лакированная, большая лужа крови, уже начавшая привлекать мух. Брызги крови и пулевые щербины виднелись также и на ярко-белой стене ближайшего здания. Гутьеррес помрачнел, отрывисто буркнул: «Вот видите» — и с профессиональной ловкостью развернул лимузин на 180 градусов, чуть не задавив какого-то оборванца, еле успевшего отскочить с мостовой обратно на тротуар. Тот проводил взглядом лимузин; его темное индейское лицо осталось неподвижным, но в глазах сверкнула ненависть. Машины запетляли по извилистым улочкам холмистой старой части города. Время от времени в просветах между зданиями открывался вид на лежавшую у подножия холмов пригородную долину, по которой

были разбросаны деревушки, белые церкви, квадраты посевов и во всех направлениях тянулись дороги. Неожиданно Шарль вскинул камеру на плечо и стал снимать. Тавернье бросил взгляд на открывшиеся просторы — туда, куда Шарль нацелил объектив. Шоссе, проложенные на север и северо-запад, были сплошь забиты войсками: армейские колонны двигались по направлению к синеющим на горизонте лесистым горам, где антиправительственные повстанцы захватили обширные территории и установили на них свои порядки, в которых Тавернье еще толком не разобрался. В прозрачном воздухе плоскогорья были отчетливо видны бронемашины, танки на тягачах, ракетные установки, автоцистерны и бесчисленные грузовики, многие из которых тянули на буксире тяжелые орудия. В небе над колоннами барражировали вертолеты. Движение войск началось, по-видимому, еще ночью, так как головы колонн скрывались в легкой дымке на горизонте. Доносился глухой гул сотен мощных моторов.

—Да, — не отрываясь от окуляра, протянул Шарль, — крепко, кажется, у вас взялись за проклятых экстремистов... Гутьеррес остановил машину.

— Снимайте, снимайте, — с усмешкой произнес он. — Мы не собираемся прятаться. Взялись так, как давно пора было взяться. Для чего народ десятилетиями, отказывая себе в самом необходимом, оснащал армию? Пришло время отдавать долги. И мы их отдадим, не ударим лицом.в грязь.

Шарль повернулся к Тавернье и поднял большой палец. Кадры и в самом деле получились эффектные. Выйдя из машины, он подбежал к парапету над высоким склоном. В этом месте виток шоссе проходил прямо под Шарлем, и все устрашающие подробности марша войск были видны как на ладони.

— На сей раз им нас не остановить, — убежденно сказал Гутьеррес. — Пока Бенитес и прочие слабаки занимались болтовней, другие пополняли армию и закупали оружие, — конечно, без лишней рекламы. Частично войска уже заняли позиции на подступах к партизанским зонам. Кстати, пока шли переговоры, марксисты, спустившись с гор, успели взять под свой контроль часть приморских и долинных земель. Теперь нам придется отбивать эти районы. Вот какова цена слабости в политике. Впрочем, нет худа без добра: на равнине нам легче будет с ними справиться, пока они не попрятались по лесам. Наступление начнется через два дня, и вы можете присутствовать при этом событии, — если, конечно, пожелаете.

— Само собой — сказал Шарль, вернувшийся к машине и услышавший его слова. — Покажем всему свободному миру, как вы разнесете этих ничтожных марксистов в пух и прах.

— Покажите, вы это умеете, — холодно улыбнулся Гутьеррес. — Мы в долгу не останемся.

Вечером Гутьеррес отвез французов на прием по случаю «бескровной национальной революции», как некоторые местные газетчики успели окрестить приход к власти Коронадо. Прием проходил в президентском дворце, и на него собралось все высшее общество тукуманской столицы, от известных ученых и писателей до богачей, ворочающих сотнями миллионов долларов. Происхождение этих богатств по большей части было туманно, так как, хотя республика и могла поставлять на внешний рынок лес, серебро и бокситы, объемы добычи всех ее природных богатств не объясняли роскоши в которой купалась ее правящая верхушка, и тех огромных вложений, которые она делала за рубежом. Прием также отличался роскошью, которой позавидовало бы большинство великосветских приемов в европейских столицах: женские фигуры, облитые потоками бриллиантов, драгоценная посуда, удивительные кушанья должны были, видимо, создать впечатление устойчивости правящей элиты и ее уверенности в себе перед лицом драматических перемен, грозивших всплеском гражданской войны и новой большой кровью. Однако в атмосфере великолепного зала Тавернье не ощутил уверенности: хотя глупых, легкомысленных и хвастливых фраз он услышал множество, но именно это внушало тревогу и говорило о самодовольном упадке, во имя самосохранения готовом пойти на что угодно и уповающем прежде всего на военную силу. Несколько наскоро взятых интервью вызвали у Тавернье лишь досаду, так как собеседники не сказали ничего мало-мальски содержательного и продолжали повторять приевшуюся чушь о международном экстремизме. Поражало то, что никто из собравшихся упорно не желал говорить о происходящем на севере, если не считать, конечно, официальных тостов, когда голос оратора едва возвышался над посторонними разговорами о торговых сделках, новых назначениях среди военных и чиновников, а также о браках, любовных похождениях и увеселениях тукуманской элиты. Материал был отснят, и Тавернье вновь заскучал. Зато Шарль чувствовал себя как нельзя лучше, присмотрев себе эффектную вдовушку бальзаковского возраста и наливаясь в ее компании шампанским на дармовщинку. Вскоре по просьбе Тавернье журналистов повезли в отель. Вдовушку пришлось прихватить с собой, — впрочем, Гутьеррес, хотя и оставался удручающе трезвым, против этого ничего не имел. Прощаясь с Тавернье в дверях номера, Гутьеррес напомнил:

— Завтра на рассвете армия начнет наступление. Мы должны разгромить группировку противника на равнине, в городе Номбре-де-Дьос. Это позволит нам, во-первых, оттеснить мятежников от моря, а во-вторых, уничтожить их ударные отряды. Тех, кто останется, пока загоним в горы, а там ими займутся специальные силы. Управления войск уже развернуты на местности, и вы сможете провести съемку операции. Обзор там такой, что вам все будет видно как на ладони и в то же время опасности никакой.

Из коридора донесся визгливый женский смех и удовлетворенный смешок Шарля. Гутьеррес кивнул через плечо и спросил: