Смерть и жизнь рядом
Шрифт:
— В городе нет немцев, а гардисты не так уж нам страшны — их немного, и наш приход можно превратить в политическую демонстрацию сил патриотов, что очень важно, — говорил Александр Пантелеймонович.
— Ну что ж, против этого нельзя возразить, — согласился Пражма. — Пускай узнают жители, что патриоты сильны, что дух народа не сломлен, что мы, словаки, имеем верных союзников.
— Представляю себе выражение лица пана Кашпара! — засмеялся Такач.
— Но во всем нужна осторожность, — предупредил Зорич. — Сделаем все же попытку мирным путем договориться с Кашпаром. Может быть, он все же продаст нам обувь.
— А если Кашпар не согласится? — усомнился Франтишек Пражма.
— Тогда мы силой возьмем!
Так и решили. А роль посредника возложили на Такача. Он ведь адвокат и не раз мирил враждующие стороны. Штефан был и соответственно экипирован: партизанский китель был сменен на черный костюм и модное пальто, а солдатская шапка — на мягкую фетровую шляпу.
Грунтовой с хлопцами вторично отправился в разведку, и боевая группа выступила лишь после донесения Данилы, что все спокойно.
Их было двенадцать в боевой группе, и они распределили роли в предстоявшем спектакле задолго до того, как показался город с его костелом и часовенкой у въезда, с его тремя улочками и магазинчиками на них, с его лечебным источником и знаменитым парком, в эту пору нагим, как распятый Христос в нише городской ратуши.
Больше всех волновались старший лейтенант Волостнов, Штефан Такач и Грунтовой. Чигиринский токарь мечтал о лошадях, как может мечтать о них только командир конного взвода разведчиков, не имеющий ни одного одра. Штефан Такач хотел показать себя в роли посредника, а Волостнов отвечал за успех операции как старший.
Был ноябрь, но в горах звенели ручьи. Казалось, вдруг наступила весна. Местные жители уже привыкли к таким шуткам природы.
Шли вразброд, но каждый партизан знал свое место на случай встречи с неприятелем.
Картина была весьма живописной. Горы, синее небо с расплывшимися белыми облаками, серые пролысины обнаженных вершин. Отары овец бродили на склонах под охраной кудлатых собак. Изредка попадались кошары из тонких жердей, куда загоняются овцы на ночь. Недалеко от них стояли пастушьи домики, где путник мог освежиться овечьим молоком и попробовать жирной брынзы.
Нестор шел третьим, после Волостнова и Такача, шел, расправив плечи и вдыхая полной грудью воздух гор. И Нестор почему-то вспомнил такой же осенний день не в горах, а в донецкой степи. Он сказал об этом Волостнову. Начштаба повернулся к Нестору и ответил:
— Нестор, а я родился в Подмосковье. Ты бывал в тех местах, видел дымящиеся на рассвете лужайки и молодые березы на зорьке и при луне? Приходилось ли тебе вдыхать пьянящий запах трав сенокосной поры? Ничего нет прекраснее, поверь мне. Но, должен признаться, воздух словацких гор почему-то и у меня вызывает воспоминания о родной стороне, о подмосковных лужайках, и я не завидую пану Кашпару… Ты понимаешь меня, Дончак?
Дончаком Нестора называл командир отряда, и это прозвище закрепилось за Стеновым.
— Я понимаю, — кивнул Нестор.
И дальше они молчали, пока не подошли к городку, раскинувшемуся, как и многие другие городки и села Словакии, в живописной котловине. Но партизаны не сразу вошли в город: Волостнов хорошо помнил строгое наставление командира отряда: «Берегись бед, пока их нет». И сейчас партизаны не вошли в город, а залегли на виду его в кустах, почти у самой дороги.
Проехал велосипедист с привешенным к голубой раме мешком почтальона. За ним, гремя колесами, протарахтела повозка. На передке сидел парень. Намотав на одну руку вожжи, другой он обнимал девушку, сидевшую рядом. Повозку обогнал грузовик с бочками. А вдоль дороги, на телефонных проводах, сидели птицы. Волостнов проронил:
— А ведь не мешало бы вырезать несколько метров этого самого провода. Как ты думаешь, Нестор?
— Да, прямая связь Кашпара с немецким гарнизоном в Гандлове нам сейчас не нужна, — согласился Нестор и потянулся к сумке, чтобы достать инструмент.
На дороге появился партизанский разведчик Мариан Хложник. Он был вертким, как вьюн, и говорливым, как горный ручей. Мариан что-то насвистывал, и уже по одному этому свисту жизнерадостной птахи стало ясно, что в городе все спокойно. Старший лейтенант тихо окликнул разведчика. Мариан вошел в кусты и прилег рядом с Волостновым.
— В городе — полный ажур, и наш лейтенант считает, что можно подводить баланс, — докладывал Мариан, пользуясь терминами своей старой специальности. В мирное время Мариан был счетоводом.
— Твоему лейтенанту, — ответил начштаба, — в пору ловить блох: уж больно прыткий…
Недалеко от обувных мастерских партизан встретили разведчики Грунтового. Данила молодцевато сидел на гнедом жеребце, которого он раздобыл бог весть где, а Студент, то и дело поправляя свои очки в золотой оправе, стоял на передке узкой и длинной словацкой повозки, в которую разведчики сносили охапки сена.
Волостнов приказал:
— Все остаются у ворот мастерских для охраны порядка. А ты, Алоиз, поставь пулемет так, чтобы пан Кашпар мог заглянуть в его дуло вон из того окна, — и Волостнов указал на высокое окно с полуспущенной шторой. — Мы же с вами, судруг Такач, пройдем к хозяину. Может быть, он продаст ботинки без хлопот, а?
Они пересекли двор, поднялись на крыльцо и вошли в кабинет хозяина. Кашпар сидел за столом и не поднялся при виде гостей, а только угрюмо взглянул на них. Такач, попросив разрешения и не дожидаясь ответа, уселся в кресло и стал излагать суть дела.
— Что вы скажете, пан Кашпар, если наши клиенты наличными оплатят триста пар обуви? — спросил Штефан.
Волостнов стоял за креслом Штефана и с интересом разглядывал сухощавое, с длинным носом лицо фабриканта. Должно быть, страдал сердцем или почками — под глазами были синеватые мешки.
Пан Кашпар угрюмо пододвинул коробку с сигаретами, но его бледное лицо с мешками под глазами выражало настороженность и скрытую неприязнь.
— Можно полюбопытствовать, пан, э-э… кого вы представляете? — обувщик раздвинул в улыбке губы. — Видите ли, наша фирма работает только на войну…