Смерть и жизнь рядом
Шрифт:
— А коммунисты есть у вас? — спросил Александр Пантелеймонович.
— Ясное дело, есть. Кто же другой разбрасывает по ночам листовки и призывает бить гардистов?
— И вы бьете?
— Побьешь их, как же! — сверкнул глазами Павлинда. — У них, у черных воронов, пистолеты и автоматы, а что у нас? Одна чахотка. Отец мой, пан велитель, нажил в мастерских этого нашего «отца» туберкулез, но работал до самой смерти. «Что поделаешь, — говорил он, — семья есть хочет». Да еще скрывал свою болезнь, а то «отец родной» мог бы вышвырнуть его с работы в два счета. «У меня не богадельня», — не раз говорил нам пан Кашпар.
Александр Пантелеймонович слушал, подперев голову рукой, и перед его мысленным взором возникали картины его детства — паренька из рабочей семьи. «Семья есть хочет…» Кажется, с этими же словами обратился дед к владельцу завода, когда лишился на работе пальца. «Господин хозяин, прошу бога и вашей милости, не откажите в работе, — просил дед, — дома жена, дети малые. Семья есть хочет…» Да, да, он говорил о своей жизни точно теми же словами, что и обувщик — отец Павлинды. Но дед напрасно унижался.
«Дикий ты народ, — ответил хозяин, услышав о боге, жене и детях. — Очень сожалею, но заводу не нужны калеки. Нам требуются парни с десятью пальцами, а у тебя девять, — и приказал мастеру: — Выдать за палец две четвертные».
Впервые эту дедову историю он услышал от отца. Сашке шел тогда десятый год, он был пионером. Но до сих пор Александр Пантелеймонович помнит, как взбунтовалась его юная душа, как сжал он кулаки и спросил с горящими глазами:
«Батько, а где теперь этот хозяин?»*****
«Там, где все фабриканты и помещики, — ответил Пантелеймон Лукьянович и выразительно взмахнул сильными руками, как дворник дядя Федя, когда подметает улицу.
Вторично Александр Пантелеймонович вспомнил эту историю с дедом, когда был уже комсомольцем и пришел на тот завод, где работал дед, но уже не было ни «господина хозяина», ни тяжкой работы каталя. Этим заводом гордилась вся страна, он был известен на весь мир своей совершенной техникой, и Александр Зорич с трепетным волнением думал о том, как ему повезло в жизни, что он будет работать на таком замечательном заводе.
Не раз он об этом вспоминал, когда стал уже учителем, и первое светлое юношеское чувство помогало коммунисту Зоричу прививать любовь к заводу детям, которых он обучал. А теперь завод лежит в руинах, и вот сейчас, в третий раз, напомнил дедову историю молодой обувщик Любомир Павлинда.
Александр Пантелеймонович слушал и думал, что не напрасно прошел советский солдат от Волги и до Грона, не напрасно пролита кровь и отданы тысячи жизней. Наступит время, и дети детей этого словака будут рассказывать о его злоключениях и последнем дне фабриканта Кашпара, как о давно прошедшем, ставшем уже историей. Войдет юноша в просторный, полный воздуха цех бывших обувных мастерских «Кашпар и сын» и с трепетным волнением подумает, как ему повезло в жизни, что он стал рабочим замечательной фабрики. Может быть, и даже наверное, юный словак в ту минуту не вспомнит ни майора Зорича, ни Штефана Такача или Владимира Волостнова, но что из того! Любуясь разливом могучей реки, разве думаешь о каждом из тысяч ручейков, вызвавших к жизни мощный поток? Нет, он, Александр Пантелеймонович, не будет в обиде, если юноша и не помянет имя майора Зорича, лишь бы наступил долгожданный и выстраданный день.
В конце недели адъютант Зорича лейтенант Трундаев как-то забежал в землянку радистов и, смеясь, сообщил:
— А наш обувщик сдался, наконец, радисты!
Он был родом из-под Рязани, лейтенант Трундаев, и особенно сочно звучала в его речи буква «о».
В землянке проходили занятия по радиоделу: в свободное время Нестор или Ниночка Чопорова обучали своему мастерству, с разрешения командира отряда, Таню Каширину, и она оказалась на диво способной ученицей. Сейчас в землянке были все трое.
— Майор говорит, Кашпар здорово зол на Гитлера за то, что тот не оправдал его надежд, — продолжал Трундаев. — Хоть напоследок наш обувщик хочет насолить хозяину. И еще петушится: «Я не лакей, пан майор…» Потом спрашивает: «Вы, конечно, меня расстреляете?» — «Нет, — отвечает майор, — мы передадим вас в руки народной власти. Национальный комитет уже сам решит, как с вами поступить…» — Трундаев задорно тряхнул своим великолепным чубом. — Ну, а что, радисты, передают с Большой земли?
— Узнаешь у майора, — сухо ответила Таня. — Он ведь от тебя не имеет секретов. — Она сердилась, когда кто-нибудь мешал ее занятиям. — Видишь, кажется, что люди заняты…
— Татьяна, я любил вас… — шутливо начал Трундаев, но тут же будто испугался, увидев Танины синие глаза, и, сдвинув набекрень одним движением руки свою кубаночку, которая очень шла к его молодому лицу, выбежал вон.
— Веселый парень, — сказал Нестор.
— Хороший, — согласилась Таня. — А как тебе нравится Власта?
— Красивая девушка, — ответил Нестор, рисуя радиосхему.
— А что, действительно красивая, — живо поддержала Ниночка.
— И какая отчаянная! — отметил Нестор, не отрывая глаз от радиосхемы.
— Слишком уж кокетлива для партизанки, — холодно заметила Таня.
«А ты — нет, со своим маникюрным прибором?» — подумал Нестор, но вслух ничего не сказал.
— Такая кому хочешь вскружит голову, — улыбнулась Ниночка, не заметив Таниного взгляда, брошенного в сторону Нестора.
Но когда тот поднял голову от радиосхемы, Таня уже смотрела в книгу.
— У нашего Штефана уже закружилась, — засмеялась Таня.
Она смеялась принужденно, Нестор сразу это почувствовал и закусил губу, чтобы не ляпнуть глупость. Но он все же спросил:
— Что, ревнуешь?
Нестору уже давно казалось, что Таня неравнодушна к Штефану, а теперь он был уверен, что она ревнует. Эта синеглазая девчонка бесила его.
— Нестор, чего ты сердишься? — удивилась Ниночка.
Хотя она дружила с Таней, но никогда не слышала, что ее подруга влюблена в Штефана или в кого-нибудь другого.
А Нестор сейчас был уверен: «Этот сержант в юбке любит Штефана…» — и сердце его, несмотря на желание поиронизировать, тоскливо сжалось. Фу, черт! Он чуть не выругался вслух. Ему хотелось выругаться, как шахтеру, когда тот остается наедине с тысячетонным пластом породы, к которому не знаешь, как подступиться. Но сейчас Нестор был не в лаве и сдержался.