Смерть консулу! Люцифер
Шрифт:
Проводив Магдалену и возвращаясь одна в карете, молодая графиня улыбалась, припоминая свои недавние сомнения. «Как это мне раньше не пришло в голову? — спрашивала она себя. — Магдалена должна была полюбить его, живя с ним в одном доме и видясь ежедневно... Если она боится, что её рыцарь влюбится в меня, то я сегодня же вечером скажу ему, что взяла Магдалену под моё покровительство и что он не должен подавать ей повода к огорчению».
Относительно графа Антуанета также окончательно успокоилась. Она была теперь уверена, что между ним и Магдаленой не было и тени нежных отношений, и, скорее, можно было предполагать, что он покровительствует её сближению с Эгбертом. Но для Антуанеты оставалась загадкой причина дружбы графа с Армгартами. Она даже задала себе вопрос: не был ли когда-нибудь её дядя в связи с женой Армгарта, но тотчас же отказалась от этой мысли. Если бы это было в действительности, то граф, вероятно, не выказывал бы так явно своего расположения, и супруги Армгарт не жили бы так дружно! «Отчего это мы так склонны, — спрашивала себя Антуанета, — отыскивать дурной повод в действиях, которых мы не можем себе объяснить? Граф вознаграждает дочь за верную службу отца; он заботился об её воспитании и, привязавшись к ней, восхищается её красотой и миловидностью. Он благородный и великодушный человек, а мы настолько злы и мелочны, что приписываем ему разные слабости и судим о его нравственной высоте по жалким свойствам других людей».
Антуанета была счастлива одной мыслью, что человек, которого она уважала больше всего на свете, стоит вне подозрений. В порыве увлечения она готова была отказаться от честолюбивых мечтаний, чтобы остаться около него и покорно служить ему. В том же настроении духа вышла она к многочисленному обществу, которое собралось в этот вечер в их доме. Она хотела сказать Цамбелли: «Ты ошибся, я могу довольствоваться скромною участью, которая выпала мне на долю, и ничто не влечёт меня в тот блестящий и обманчивый мир, который ты рисовал мне такими яркими красками».
Но шевалье не был в числе гостей. В другое время отсутствие незначительного дворянина, вероятно, прошло бы незамеченным в этом избранном обществе, где были представители стольких знатных фамилий австрийского дворянства, военного и дипломатического мира и такое множество красивых женщин. Но теперь большинство присутствующих нетерпеливо ожидало появления Цамбелли, и взгляды пожилых мужчин обращались на створчатые двери всякий раз, когда они открывались для нового гостя. Таким вниманием Цамбелли был обязан тому обстоятельству, что внезапное исчезновение Армгарта и обыск в гостинице «Kugel» одинаково интересовали всех, и многим было известно, что секретарь французского посольства Лепик и Цамбелли были усердными посетителями гостиницы.
Граф проходил между группами гостей, знакомя их друг с другом, раскланивался с одними, заговаривал с другими.
— А что наше пари, Пухгейм? — сказал он барону. — Шевалье не появляется.
Барон хотел задержать его в надежде получить от него какие-нибудь новые сведения, но Вольфсегг был уже на другом конце залы.
— Не сообщил ли вам граф чего-нибудь важного? — спросил барона стоявший возле него господин.
— Нет, он только сказал, что нашему голубятнику грозит опасность.
— Какие у вас странные сравнения, Пухгейм. Уж не Австрию вы величаете таким образом?
— Разумеется, и теперь в голубятнике большой переполох, потому что над ним носится орёл...
Появление эрцгерцога Максимилиана сразу прекратило все разговоры, так что в залах на несколько минут водворилось мёртвое молчание. Но вслед за тем заиграла музыка и всё общество радостно приветствовало почётного гостя, который в это время пользовался большой популярностью в Австрии. Это был брат императрицы Марии Луизы, дочери моденского эрцгерцога Фердинанда, который не менее сестры своей ненавидел Францию и, открыто придерживаясь партии войны, был воодушевлён желанием заслужить те же лавры, что и его родственник Карл, победитель при Моро.
То же воинственное настроение охватило тогда всю Австрию, и никогда ещё партия войны не была так сильна, как в это время. Император, всё его семейство, двор и войско не могли забыть постыдного поражения при Маренго и Ульме; дворянство ненавидело революционную Францию и Бонапарта, порождение той же революции; народ проклинал гнёт и владычество французов. Всех более или менее воодушевляло сознание своей немецкой национальности и мечта об образовании такого же могущественного австрийского государства, как в былые времена. Для правительственных лиц вопрос заключался в перевесе власти в Германии; для народа желательно было его объединение с другими немецкими племенами.
Напряжённое состояние умов сказывалось даже в настроении праздничной толпы, наполнявшей великолепные залы графа Вольфсегга и в разговорах, которые преимущественно вращались около политики.
Эгберт был новичком в этом обществе и не разделял его интересов; для него существовала только внешняя сторона этой жизни, которая производила на него чарующее впечатление. Роскошная обстановка аристократического вечера была для него таким непривычным зрелищем, что он не мог прийти в себя от восторга. Огромная зала сияла сотнями свечей, которые казались ещё многочисленнее, отражаясь в зеркалах и в хрустале люстр; ярко блестела богатая позолота на стенах и на пёстром расписном потолке. В углах залы были устроены беседки из дорогих растений; цветы скрывали музыкантов, играющих на эстраде, придавая зале вид какого-то волшебного сада. Звуки музыки, постепенно замирая, перешли в тихую, чуть слышную мелодию, которая, не мешая разговорам, гармонично аккомпанировала им, как пение Ариэля.
Много дурного приписывала молва австрийскому дворянству и высшему венскому обществу; немало обвинений против них слышал Эгберт от своего покойного отца, который горячо восставал против праздного существования, где конечной целью являлось одно наслаждение. Но это предубеждение тотчас же исчезло, когда Эгберт очутился в высшей сфере, — как иронически называл Гуго высший свет — который и во сне не представлялся мечтательному юноше таким прекрасным, каким он нашёл его в этот вечер. Он не в состоянии был критически относиться к этому привлекательному миру, где всё отуманивало его и действовало на его воображение. Опьянение было слишком сильно; какая-то невидимая рука влекла его вперёд. Но куда? Он не в состоянии был дать себе в этом отчёт, и в этой неопределённости была своего рода поэзия. С другой стороны, он испытывал некоторое удовольствие, что и здесь избранное общество отнеслось к нему, простому малоизвестному бюргеру, с той же любезностью, которая поразила его при первом его появлении в замке графа Вольфсегга. Он видел, что мужчины теснились около него, внимательно выслушивая каждое слово, что дамы дружелюбно улыбались ему; но ему и в голову не приходило, что всем этим он обязан хозяину дома, который счёл нужным сообщить своим гостям, что Эгберта Геймвальда вчера призывал министр и беседовал с ним до полуночи. Таким образом, неожиданно для него самого Эгберт превратился в важного политического деятеля; одни смотрели на него, как на лицо, пользующееся доверием министра, с которым следует познакомиться на всякий случай; для других он представлял интерес как человек, имеющий подробные сведения о таинственных происшествиях прошлой ночи и от которого можно будет узнать много любопытного.
Почёт, которым пользовался Эгберт у гостей графа Вольфсегга, отозвался до известной степени и на его друге Гуго. Макс Ауерсперг не расставался с ним и представил его своим молодым друзьям, как одного из самых известных артистов северной Германии, ученика и соперника великого Иффланда. Всё это было сказано таким уверенным тоном, что Гуго не мог дать себе отчёта: должен ли он сам считать за дурака своего покровителя, или тот обходится с ним как с дураком. Но последнее оказалось несправедливым, потому что Ауерсперг, видимо, гордился им и, прогуливаясь с ним по зале, имел такой довольный вид, как будто бы вёл под руку какую-нибудь красавицу. Гуго пустился было с ним в философские рассуждения, но скоро должен был перейти на более лёгкую тему разговора, потому что молодой аристократ не отличался ни быстрым пониманием, ни особенным богатством научных сведений.
Между тем Эгберт, воспользовавшись удобной минутой, когда всё общество устремилось навстречу эрцгерцогу, прошёл в соседние комнаты. Здесь было пусто. Игроки бросили свои карты, чтобы насладиться лицезрением высокопоставленной особы. Молчаливо стояли по углам кресла и диваны при кротком освещении ламп, как будто нарочно приготовленные для любителей уединения или для нежных объяснений. Чуть слышно доносились звуки музыки. Эгберт не мог понять, что заставляло всех этих людей выказывать такое раболепное поклонение эрцгерцогу, который был так далёк от того идеала, который он составил себе о государственном муже и полководце, забывая, что в данном случае окружающее его общество было поставлено в совершенно исключительные условия. В качестве бюргера он никогда не приближался ни к одному из великих мира сего и не испытал того неизбежного обаяния, которое они оказывают на людей, близко стоящих к ним. Как верноподданный, Эгберт чувствовал уважение к одному императору, и только один Бонапарт казался ему достойным поклонения.