Смерть консулу! Люцифер
Шрифт:
— Я всегда готов служить вам, граф, но действительно ли я могу быть полезен графине Антуанете в Париже?
— Более, нежели вы предполагаете, — ответил граф, видя, что Эгберт начинает колебаться. — Пока Жан Бурдон был жив, мой зять маркиз считал себя законным владельцем своих поместий в Лотарингии, потому что Бурдон скупил их на своё имя во время террора на деньги моего покойного отца. Мы не знаем, оставил ли Бурдон какое-нибудь завещание и как поступит в этом случае его сын и единственный наследник. Необходимо привести в ясность и устроить это дело. Я не считаю Антуанету особенно способной вести его. В её жилах течёт дворянская кровь, к тому же она женщина и легко поддаётся минутному расположению духа. Между тем как ваше посредничество принесло бы несравненно больше пользы.
— Но молодой Бурдон не знает меня и, вероятно, никогда не слыхал моего имени?
— Разве не достаточно, что вы были при последних минутах его отца и передадите ему поклон умирающего? Вы оказали ему самую большую услугу, какую только человек может оказать другому. Если бы вы даже не сошлись характерами и образом мыслей, то судьба настолько сблизила вас, что это должно повлиять на ваши отношения. Беньямин Бурдон не может забыть, что вы исполнили обязанность сына при его отце.
— Вы разбили меня по всем пунктам, граф. Я готов взять на себя хлопоты по делу маркиза Гондревилля и постараюсь оправдать ваше доверие. Вам же, вероятно, обязан я и тем хорошим мнением, которое составил себе обо мне министр... Поездка в Париж представляется мне крайне заманчивой; но я не знаю, в праве ли я отказаться от исполнения моих прямых обязанностей!..
— Что вы называете своими прямыми обязанностями? Вероятно, хлопоты по хозяйству, постройки в Гицинге?..
— Нет, граф. В случае крайности я могу поручить это Гуго или моему управляющему. Но меня заботят Армгарты. Могу ли я покинуть их в горе и одиночестве? Немало всяких огорчений ожидает их в будущем. Кто поручится, что злые языки, замолкнув на время, не примутся опять за несчастного Армгарта? Ваша доброта и дружба, граф, для бедных женщин всё равно что редкий солнечный луч в позднюю осень. Нужно, чтобы кто-нибудь заботился о них изо дня в день и ограждал их от огорчений и неприятностей, а это возможно только при совместной жизни. Эта обязанность лежит на мне более чем на ком-нибудь другом.
— Но вы не должны преувеличивать этой обязанности, мой дорогой стоик. Вряд ли вторично вы будете иметь случай быть представленным французскому императору.
— Я могу поклоняться великому человеку на почтительном отдалении.
— Это вы говорите теперь, а потом будете обвинять себя за недостаток мужества. В умении уравновесить долг с наслаждением заключается вся житейская мудрость. Предоставьте человеку старее и опытнее вас устроить всё это. Вы знаете, что я принимаю самое живое участие в Магд... в Армгартах. Лени моя крестница. Будьте спокойны, я сумею оградить их от неприятностей и не дам их в обиду. Кроме того, в вашем доме останется господин Шпринг, человек, знающий свет и людей... Или, быть может, он кажется вам слишком опасным? — добавил граф с улыбкой.
— Опасным! — повторил Эгберт, который не понял намёка.
— Мы вообще неохотно поверяем нашим приятелям своих приятельниц. Простите меня, что я осмелился заговорить об этом. Не в моих нравах заглядывать в чужую душу, но меня оправдывает то участие, которое я принимаю в вашей судьбе. Вы ведь не чувствуете ненависти к Лени?
— За что мне ненавидеть её? Я люблю её не меньше родной сестры.
— Неужели вы никогда не задавали себе вопроса о том, что вы почувствуете, если её отнимет у вас другой человек? Все шансы за то, что Магдалена когда-нибудь выйдет замуж за вас или кого-нибудь другого... Вот вы уже покраснели, как робкая девушка!..
У Эгберта перехватило дыхание.
«Вы ошибаетесь, — хотел он сказать, — Магдалена для меня не более как сестра, я никогда не буду в состоянии любить её по-другому... Я люблю другую женщину, но не смею произнести её имя...»
— Что же вы молчите? — продолжал граф. — Надеюсь, я не оскорбил вас вмешательством в ваши дела. Я хотел только сказать, что господин Шпринг...
— Прошу вас, граф, Гуго мой приятель, и я вполне доверяю ему.
— Не будем больше говорить об этом, — сказал поспешно граф, заметив, что слова его неприятно подействовали на Эгберта. — Всё это одни предположения. Лени не такая девушка, чтобы позволила ухаживать за собою. Господин Шпринг может повременить со своим вступлением на сцену до вашего возвращения из Парижа, тем более что Лобкович сказал мне, что в настоящее время нет вакантного места на придворной сцене. Актёру не годится жить в одном доме с двумя одинокими женщинами. Это даст пищу злым языкам. Что же касается секретаря...
— Гуго всё знает, потому что он спас его.
— Тем лучше. Значит, мне остаётся только благословить вас в дорогу, — сказал граф шутливым тоном, стараясь скрыть своё волнение.
Он поднялся со своего места и, сделав несколько шагов по комнате, опять подошёл к Эгберту и сказал ему:
— Когда вы будете в Париже, то несомненно встретите шевалье Цамбелли в Сен-Клу.
— Я желал бы никогда больше не видеть его.
— Но это не удастся вам. Он не отстанет от вас и Антуанеты. Вас он боится, а на ней думает жениться, зная, что она богатая и единственная наследница Гондревиллей и Вольфсеггов.
— Вы говорите, единственная наследница; а брат графини?
— Мой племянник Франц солдат. В нынешние беспокойные времена ему не миновать пули, — сказал граф взволнованным голосом, но вслед за тем, как будто вспомнив что-то, он с живостью спросил Эгберта:
— Как вы думаете, выдал ли Армгарт одни только государственные тайны или сообщил и нечто другое?
Эгберт с удивлением посмотрел на графа.
— Мне кажется невероятным, — сказал он, — чтобы Цамбелли мог интересоваться семейными тайнами посторонних ему людей.
— Он видел Магдалену... Кто знает... Но это опять одни только предположения, о которых не стоит распространяться... Я ещё хотел сказать вам, что если случай сведёт вас со знаменитой певицей Дешан, постарайтесь подружиться с ней; это знакомство может пригодиться вам, да и мне было бы интересно узнать некоторые подробности о её теперешней жизни... Однако как я засиделся у вас! Надеюсь, что вы теперь не откажетесь от поручения министра... До свидания.
Граф пожал руку Эгберту и направился к двери, но на пороге опять остановился.
— Вы ещё зайдёте ко мне перед отъездом, — сказал он. — Знаете ли, какая мысль пришла мне в голову? Вернётесь ли вы из города Люцифера неподкупным и верным сыном Германии или сделаетесь рабом могущественного императора под обаянием его обманчивого блеска?
— Я никогда не изменю ни моему отечеству, ни долгу, — с уверенностью ответил Эгберт.
— Дай-то Бог! — сказал граф, обнимая его.
Эгберт, оставшись один, долго не мог прийти в себя от разнообразных чувств и мыслей, волновавших его. Он поедет в Париж с поручением от министра. Граф просил его заботиться об Антуанете: он будет часто видеть её, слышать её голос... У него перехватывало дыхание от полноты счастья. Но вскоре на него напало раздумье. Вольфсегг и министр, по-видимому, возлагали на него большие надежды. Но удастся ли ему выполнить хотя бы десятую долю того, что они ожидали от него? Он не имел никакого понятия о дипломатических связях и обычаях. Всего вероятнее, что его постигнет полная неудача: в одном случае ему помешает неопытность и излишняя застенчивость; в другом — он может всё испортить, поддавшись увлечению. Противовесом всему этому являлось только желание оправдать, с одной стороны, доверие двух уважаемых им людей, а с другой — заслужить похвалу графа Вольфсегга. К счастью, ещё Гуго не было дома. Как бы он стал издеваться над своим приятелем! «Какой ты чудак, Эгберт! — сказал бы он ему. — Может ли быть что-нибудь смешнее твоих опасений. В былые времена ты считал себя счастливым, если мог издали взглянуть на Антуанету, а теперь представляется случай не только видеть её, но говорить с нею и быть её руководителем и защитником, а ты ещё колеблешься!»