Смерть меня подождет
Шрифт:
"Это было сделано со спокойствием человека, умеющего владеть собой и держать штурвальное колесо в такие минуты, -- рассказывал вечером Лемеш.
– Когда мы помогли Шувалову выбраться из кабины, он был бледный, растерянный, но улыбался. Этот человек только что смотрел в глаза смерти. Машину выкатили из воды, привязали к дереву. После осмотра она оказалась исправной, пострадал только хвостовой костыль, сейчас чиним его. У нас похолодало. К утру вода должна спасть, и машина будет отправлена со старой площадки".
Так закончился этот напряженный день, принесший
Наутро, когда были сняты палатки и сложены вьюки, я вспомнил, что в моем дневнике остались незаконченными записи позавчерашних наблюдений за трясогузками. Изменилось ли их "настроение", когда они увидели освобожденное из-под снега гнездо? Я вышел на берег Джегормы. Остров пустовал: ни трясогузок, ни куликов. Пришлось перебрести протоку -- иначе я унес бы с собою неразгаданный вопрос.
Гнездо оказалось "отремонтированным", и б нем, на скудной подстилке, уже лежало крошечное яйцо. Хозяева, видимо, улетели кормиться или проводят утро в любовных играх.
Девятого июня самолет доставил из Зеи Трофима на ближайшую косу. Наша встреча была трогательной. Мы радовались, что он здоров и разделит с нами трудности походной жизни. Геннадий с этой машиной улетел в штаб.
На следующий день в десять часов мы тронулись в далекий путь к невидимому Становому.
Пробираемся с караваном вдоль Зеи. Тут сухо. Но чаща пропускает нас вперед только под ударом топора. Это не нравится Улукиткану. Хочется ему попасть к подножью гор, которые справа от нас.
– - Может, там звериный тропа есть, пойдем, -- говорит он, сворачивая из зарослей.
Но за краем берегового леса нас встречает топкая марь, захватившая почти все ложе долины. Только изредка видны на ней узкие полоски перелесков Олени грязнут, тянутся на поводке, заваливаются. Слышится крик, понукание, угрозы. Все же добираемся до середины мари, а дальше -- болота, затянувшие марь зеркальной гладью. На подступах к ним вырос густой непролазный троелист. Улукиткан опускает палку в воду, но дна не достает. Покачав головой, прищуренными глазами осмотрев местность и не увидев конца болотам, молча поворачивает обратно к реке.
На берегу передохнули, и караван тронулся дальше. Теперь нас сопровождает отвратительный гул паутов. На оленей нельзя смотреть без сожаления. Бедняжки, связанные ремнями друг с другом, да еще тяжело навьюченные, они не имеют возможности защищать себя. А пауты наглеют, садятся на голые спины, на грудь, к нежной коже под глазами. В муках животные быстро теряют силы. Падают уши, из открытых ртов красными лоскутами свисают языки.
Улукиткана не покидала мысль перевести караван через марь к подножию гор. В поисках прохода он вел нас стланиковой чащей вдоль высокоствольного берегового леса.
Солнце дышало зноем. Все затаилось, молчало. Только гул реки сотрясал воздух.
Старик неожиданно остановил караван и, низко пригибаясь к земле, стал что-то рассматривать. Вдруг он схватил повод и повернул оленя обратно в лес.
– - Все уходи отсюда, скоро уходи!
– -
Но там ничего подозрительного не было заметно. Лишь кое-где на мари неподвижно торчали засохшие лиственницы, да видны были горбы земли, выпученные вечной мерзлотою. Однако беспокойство старика заразило нас, и мы, слепо следуя за ним, скрылись в лесу.
На первой прогалине караван приткнулся к толстой лиственнице. Кажется, со всей тайги слетались пауты. Никогда они не были такими свирепыми, как в этот знойный полдень. Олени безвольно попадали на землю и уже не сопротивлялись.
Пока мы с Улукитканом сбрасывали вьюки с оленей, остальные таскали валежник и мох. Дым костра отпугнул от стоянки паутов. Но животные продолжали лежать в полном изнеможении.
– - Что испугало тебя, Улукиткан?
– - спросил я.
– - Ты разве ничего не видел? Там новую тропу сокжой топтал -- совсем свежий, сегодняшний.
– - Надо было ею и идти через марь.
– - Обязательно пойдем, зверь лучше нас знает, как болото обойти.
– - Зачем же вернулся?
Тот удивленно посмотрел на меня.
– - Может, ты на охоту пойдешь? Сокжой сейчас на гору побежал, скоро к речке вернется, потом опять на гору побежит, и так весь день, туда-сюда... Минута не стоит. Шибко худой время для зверя! Иди с ружьем на Зею.
Был полдень. Жара спадет не раньше как часам к пяти, тогда успокоится и паут. Раньше нечего и думать трогаться в путь. Я решил воспользоваться предложением Улукиткана, посмотреть, как ведет себя дикий олень в эти жаркие июньские дни. Натягиваю на голову накомарник, беру карабин и тороплюсь к реке.
– - Не забывай, в такую жару зверь немного слепой, немного глухой, только нос правильно работает, -- напутствует меня старик.
Крадучись выхожу на береговую гальку и осматриваюсь. Зея, стремительная, гневная, проносится мимо, разбивая текучий хрусталь о груди черных валунов. Тонкие, стройные лиственницы столпились на берегу и смотрят, как весело пляшут буруны на перекатах, как убегает в неведомую даль шумливая река.
Ниже меня небольшая заводь, прикрытая желтоватой пеной. А еще ниже, у поворота, заершился наносник из толстых деревьев, принесенных сюда в половодье. Стоит он прочно на струе, расчесывая космы бурного потока. А за рекой, на противоположной стороне, поднялись отроги, и по ним высоко побежал непролазной стеной лес. Там, в высоте, на дикой, каменистой земле, он хиреет, сохнет, пропадает.
На берегу реки в тихий солнечный день нет прохлады. Пауты наглеют, жалят сквозь рубашку и, кажется, сотнями иголок, тупых и ржавых, сверлят тело. Я не успеваю отбиваться, а укрыться негде. В тени они еще злее.
Вдруг впереди, за ельником, загремела галька. Глаза мои останавливаются на узенькой полоске береговой косы. Я не успеваю скрыться, как к реке выскакивает огромный олень, уже вылинявший, рыжий. Пришлось так и замереть горбатым пнем возле ольхового куста, на виду у него. Левая нога отстала и осталась висеть, руки застыли на полувзмахе.