Смерть — мое ремесло
Шрифт:
Затем он выпалил одним духом, уже не смеясь, но с удивительно радостным видом:
– Я разбил вазу в гостиной!
Я снова принялся про себя отсчитывать шаги: "три, четыре, пять..." - но вдруг остановился. Мысль, что можно радоваться, совершив такое преступление, поразила меня.
– И ты признался отцу?
– Признался? Что ты! Старик сам до всего докопался!
– Старик?
– Ну, отец!
Вот как! Он называет отца "стариком" и, что удивительней всего, в эту до невероятности неуважительную кличку он даже вкладывает какую-то нежность.
– Он, видишь ли, учинил небольшое следствие... Ну и дошлый у меня старик - все узнал!
Я смотрел на Вернера - его рыжие волосы пламенем горели в солнечных лучах, он пританцовывал на месте и, несмотря на подбитый глаз, вид у него был такой счастливый! Вдруг я спохватился, что не считаю шаги. Мне стало не по себе, и я бросился к стене часовни.
– Эй, Рудольф! Куда тебя несет?
– не отставая от меня, на бегу проговорил Вернер.
– Чего ты бегаешь? Сегодня так скользко, что и шею недолго свернуть.
Не отвечая, я снова стал к стене и начал отсчитывать шаги.
– Так вот, - продолжал Вернер, машинально шагая со мной в ногу, - ну и отделал же меня старик! Вначале он это вроде для смеха, но когда я лягнул его в ногу...
Я остановился, совершенно ошеломленный.
– Что? Ты ударил своего отца?
– Ну да!
– сказал Вернер и засмеялся.
– Посмотрел бы ты, как он обозлился! Как принялся меня дубасить! Ну и отделал же он меня, старина! Уж он дубасил, он дубасил! А под конец уложил меня нокаутом!..
Он опять разразился смехом.
– ...так уложил, что сам испугался! Стал прыскать меня водой, коньяком поил - не знал, бедняга, что и делать!
– А потом?
– Потом? Ну я надулся, конечно.
– Ты - надулся?
– Ну ясно. Он еще больше расстроился и в конце концов пошарил на кухне и притащил мне пирожное.
– Тебе, пирожное?
– Ну да. И тогда, послушай-ка, что я сказал ему! "Раз так, - сказал, я и вторую вазу кокну!.."
Я остолбенело уставился на него.
– Так и сказал? А он что?
– Он засмеялся.
– Засмеялся?
– Старик так и закатился! Аж до слез... А потом говорит... Ну не вредный ли старик, а?.. Потом, значит, говорит: "Ах ты поросенок, если ты это сделаешь, я подобью тебе второй глаз!"
– Ну а потом?
– спросил я машинально.
– Я засмеялся, и мы стали играть.
Я смотрел на него, разинув рот.
– Стали играть?
– Да!
И он с восторгом добавил:
– Поросенок! Он называет меня поросенком!
Я наконец вышел из оцепенения и только тут заметил, что опять не считаю шаги. Я взглянул на часы. Прошло уже полчаса перемены. Я опаздывал самое меньшее на двадцать переходов. Со штрафными это составляло уже сорок. Я понял, что мне никогда не наверстать упущенного. Меня охватил ужас, и я почувствовал ненависть к Вернеру.
– Что за муха тебя укусила?
– проговорил Вернер, стараясь поспеть за мной.
– Куда ты? Чего это тебя все время несет к этой стене?
Я не ответил и снова принялся считать шаги. Вернер не отставал от меня.
– Кстати, - сказал он, - я видел тебя сегодня утром в церкви. Ты каждый день там бываешь?
– Да.
– Я тоже. Почему это я никогда не встречаю тебя на обратном пути?
– Отец всегда после службы остается еще на десять минут.
– А зачем, если обедня кончилась?
Я резко остановился и спросил:
– А вы не молились... из-за вазы?
– Молиться?
– переспросил Вернер, вытаращив на меня глаза.
– Молиться? Из-за того, что я разбил вазу?
С отчаянием я заметил, что снова сбился со счета.
– Отвяжись!
– Скажи, а разве ты молился бы из-за какой-то вазы?
– Отвяжись.
Он отстал от меня, и я вернулся к часовне. Но он снова догнал меня. Стиснув зубы, я начал отсчитывать шаги. Минуту он молча шел рядом, потом вдруг разразился хохотом:
– Вот оно что! Значит, ты молился бы?
Я остановился и бросил на него злобный взгляд.
– Не я! Не я! Мой отец молился бы.
Он удивленно посмотрел на меня.
– Твой отец?..
– он захохотал еще сильнее.
– Твой отец? Вот умора! Твой отец молился бы потому, что ты что-то разбил!
– Замолчи!
Но он уже не мог остановиться.
– Вот умора! Старина, значит ты разобьешь вазу, а твой отец молится! Он что, сумасшедший, твой старик, Рудольф?
– Замолчи!
– крикнул я.
– Но ведь он...
Я набросился на него с кулаками. Он отступил, поскользнулся на мокром снегу, попытался сохранить равновесие, но упал, подвернув ногу. Раздался хруст, он дико закричал - сломанная кость прорвала кожу около колена и торчала наружу.
Осторожно скользя по снегу, к нему поспешили учитель и три старшеклассника. Через несколько минут Вернер лежал на скамейке, вокруг него столпились школьники, и я с ужасом смотрел на кость, торчавшую из его колена. Вернер был бледен, он лежал с закрытыми глазами и тихо стонал.
– Ах ты, неловкий какой!
– сказал учитель.
– Как же это ты так?
Вернер открыл глаза, заметил меня и слабо улыбнулся.
– Я бежал и упал, - проговорил он.
– Сказали вам не бегать, когда такой скользкий снег!
– Я упал, - повторил Вернер.
Голова его откинулась назад, он потерял сознание. Старшеклассники осторожно подняли его и унесли.
Несколько минут я стоял как вкопанный, подавленный тяжестью своего преступления. Потом, вытянувшись в струнку, я обратился к учителю: