Смерть — мое ремесло
Шрифт:
– Франц!
– повторила мама и с ужасом обернулась, точно ожидая, что из-за ее спины сейчас появится отец.
– Что тут такого?
– крикнул дядя Франц.
– Я сказал только правду. Разве не так?
Я застыл в дверях, все еще стоя навытяжку, и не сводил глаз с дяди Франца.
– Рудольф!
– строго прикрикнула на меня мама.
– Иди немедленно в свою комнату!
– Пустяки!
– подмигивая мне, отозвался дядя Франц.
– Оставь его на минутку в покое!
Он поднял свой стакан и, снова подмигнув, залихватским тоном, который мне так нравился, сказал:
– Дай ты ему хоть изредка поглядеть на настоящего мужчину!
– Рудольф, - повторила мама, - иди в свою комнату.
Я круто повернулся и пошел по коридору. Я слышал, как за моей спиной дядя Франц сказал:
– Бедный малыш. Согласись, это переходит уж всякие границы: принуждать его стать священником только потому, что твой муж во Франции...
Дверь кухни с треском захлопнулась, и я не расслышал продолжения. Ворчливым голосом что-то говорила мама, но слов я не разобрал, а после снова загремел голос дяди Франца, и до меня отчетливо донеслось: "...сплошное надувательство".
В этот вечер мы обедали немного раньше, так как отец должен был пойти в школу на собрание родителей. После обеда мы опустились в столовой на колени и прочли вечернюю молитву. Когда отец кончил, он повернулся к Берте и спросил:
– Берта, тебе не в чем покаяться?
– Нет, отец.
Он обратился к Герде:
– Герда, тебе не в чем покаяться?
– Нет, отец.
Я был старшим, поэтому отец оставлял меня напоследок.
– Рудольф, тебе не в чем покаяться?
– Нет, отец.
Он поднялся, и все последовали его примеру. Вынув часы, он посмотрел на маму и сказал:
– Восемь часов. В девять - все в постель!
Мама кивнула. Отец обернулся к толстой Марии:
– И вы тоже, сударыня...
– Хорошо, господин Ланг!
– ответила Мария.
Отец окинул всех нас взглядом, вышел в переднюю, надел пальто, шарф и шляпу. Мы не трогались с места - он еще не разрешил нам разойтись.
Весь в черном, в черных перчатках, он появился на пороге столовой, и в свете лампы сверкнули его запавшие глаза. Он снова окинул всех взглядом и произнес:
– Спокойной ночи!
Раздались в унисон три "спокойной ночи!", затем с некоторым запозданием еще одно "спокойной ночи, господин Ланг" - Марии.
Мама проводила отца до входной двери, открыла ее и отступила, чтобы пропустить его. Ей полагалось особое "спокойной ночи" - только для нее.
Я уже минут десять лежал в кровати, когда в мою комнату вошла мама. Я открыл глаза и увидел, что она смотрит на меня. Это продолжалось всего мгновение - она сразу же отвернулась и погасила свет. Затем бесшумно закрыла за собой дверь, и я услышал в коридоре ее легкие удаляющиеся шаги.
Меня разбудил стук входной двери и тяжелые шаги в коридоре. Яркий свет ослепил меня, я заморгал, мне показалось, что отец в пальто и шляпе стоит около моей кровати. Чья-то рука встряхнула меня, и я совсем очнулся: передо мной был отец, весь в черном, неподвижный, с глубоко запавшими сверкающими глазами.
– Вставай!
– раздался его ледяной голос.
Я взглянул на него, ужас сковал меня.
– Вставай!
Рука в черной перчатке с бешенством сорвала с меня одеяло. Я соскользнул с кровати и наклонился, ища туфли, но отец ударом ноги забросил их под кровать.
– Иди так!
Он вышел в коридор, подтолкнул меня вперед, затворил дверь моей комнаты, тяжело ступая, направился к комнате Марии, яростно стукнул в дверь и крикнул:
– Встать!
Затем к моим сестрам:
– Встать!
И наконец еще яростнее - если это было возможно!
– забарабанил в дверь комнаты мамы:
– Встать!
Мария появилась первой, с бигуди в волосах, в зеленой рубашке в цветочках. Она со страхом глядела на отца в пальто и шляпе и на меня рядом с ним, дрожащего, босого.
Мама и обе мои сестры вышли из своих комнат, они щурились от света, растерянно оглядывались. Отец круто повернулся к ним:
– Накиньте пальто и идемте.
Он ждал их молча, не двигаясь, и когда они вернулись, зашагал в столовую. Все последовали за ним. Он зажег свет, снял шляпу, положил ее на буфет и сказал:
– Помолимся.
Все опустились на колени, и отец начал читать молитву. Огонь в камине давно потух, я стоял в одной рубашке на каменном полу, но почти не чувствовал холода.
Отец произнес "аминь" и поднялся с колен. Неподвижный, все еще в перчатках, он возвышался над нами, казался великаном.
– Среди нас здесь, - сказал он, не возвышая голоса, - находится Иуда.
Никто не шелохнулся, никто не поднял на него глаза.
– Ты слышишь, Марта?
– Слышу, Генрих, - слабым голосом отозвалась мама.
Отец продолжал:
– Сегодня вечером... на молитве... все вы слышали... я спросил у Рудольфа... нет ли у него в чем покаяться.
Он посмотрел на маму, и мама утвердительно кивнула головой.
– И вы все... слышали... все хорошо слышали... не правда ли... как Рудольф ответил... "нет"?
– Да, Генрих, - прошептала мама.
– Рудольф, - сказал отец, - встань.
Я встал, дрожа всем телом.
– Посмотрите на него!
Мама, мои сестры и Мария повернулись ко мне.
– Итак... он ответил "нет", - с торжествующим видом продолжал отец. Так знайте же... что всего за несколько часов... до того, как он ответил "нет"... он совершил... невероятно жестокий... поступок. Он избил... маленького беззащитного товарища... Сломал ему ногу!