Смерть — мое ремесло
Шрифт:
– Добрый вечер, отец.
Он поднял голову. Вид у него был больной, осунувшийся.
– Добрый вечер, Рудольф, - ответил он и спросил: - Ты хорошо себя чувствуешь?
– Да, отец.
– Садись.
Я сел и не произнес больше ни слова. Когда кончили обедать, отец вынул часы и сказал:
– А теперь помолимся.
Все опустились на колени. Новая прислуга пришла из кухни и присоединилась к нам. Как только мои голые колени коснулись каменного пола, меня пронизал холод.
Отец начал читать "Отче наш". Я шевелил губами, слово в слово повторяя за ним молитву, но не издал при этом ни звука. Отец взглянул на меня - его глубоко запавшие глаза смотрели устало и печально, - прервал молитву и проговорил глухим голосом:
– Рудольф, молись вслух.
Взоры всех обратились на меня. Я посмотрел на отца долгим взглядом и с усилием выговорил:
– Не могу.
Отец взглянул на меня удивленно.
– Не можешь?
– Нет, отец.
Он снова начал молиться, а я - шевелить губами. Я старался не думать ни о чем.
Два дня спустя я пошел в школу. Никто не заговорил со мной о том, что произошло.
На утренней перемене я снова начал считать шаги. Я сделал уже шесть переходов, как вдруг чья-то тень заслонила от меня солнце. Я поднял глаза это был Ганс Вернер.
– Здравствуй, Рудольф.
Я молча продолжал свой путь. Вернер пошел рядом со мной. Не переставая считать, я взглянул на его ноги. Он слегка хромал.
– Рудольф, мне надо поговорить с тобой.
Я остановился.
– Я не хочу с тобой разговаривать.
– Так!
– произнес он, немного помолчав. Казалось, он окаменел.
Я снова принялся вышагивать и дошел до стены часовни - Вернер все еще был на том самом месте, где я его оставил. Теперь я снова зашагал к нему. Некоторое время он стоял в нерешительности, затем повернулся на каблуках и ушел.
В тот же день в коридоре я встретил отца Талера. Он окликнул меня. Я остановился, вытянулся в струнку.
– Вот и ты!
– Да, отец Талер.
– Мне говорили, что ты был тяжело болен?
– Да, отец Талер.
Он молча оглядел меня, будто с трудом узнавал.
– Ты изменился. Сколько тебе уже лет, Рудольф?
– Тринадцать, отец Талер.
Он покачал головой.
– Тринадцать лет! Всего только тринадцать!
Он пробурчал что-то себе в бороду, потрепал меня по щеке и удалился. Я посмотрел ему в спину. Спина была широкая, могучая - и я подумал: "Предатель!" Волна безумного гнева затопила меня.
На следующее утро, едва я расстался с отцом и повернул на Шлоссштрассе, как услышал позади шаги.
– Рудольф!
Я обернулся. Это был Ганс Вернер. Я повернулся к нему спиной и пошел дальше.
– Рудольф!
– крикнул он, с трудом переводя дух.
– Мне надо с тобой поговорить.
Я даже головы не повернул.
– А я не хочу с тобой разговаривать.
– Да пойми же, Рудольф, мне надо тебе сказать...
Я ускорил шаг.
– Пожалуйста, Рудольф, не беги так. Мне за тобой не угнаться.
Я пошел еще быстрее. Подпрыгивая на ходу, он неуклюже бежал за мной. Я искоса взглянул на Ганса и увидел, что лицо у него стало красное, он морщился от напряжения.
– Конечно, - сказал он, задыхаясь от бега, - я понимаю... понимаю... После того, что я тебе сделал... ты не хочешь больше... разговаривать со мной.
Я остановился как вкопанный.
– Что ты мне сделал?
– Это не я, - смущенно проговорил он, - это мой старик. Мой старик выдал тебя.
Я изумленно взглянул на него.
– Как, это он рассказал наставникам?
– В тот же вечер!
– воскликнул Вернер.
– В тот же вечер он пошел с ними ругаться. Он явился как раз в самый разгар родительского собрания и обругал их перед всеми!
– Он назвал меня?
– А то как же! И еще добавил: "Если среди ваших учеников есть такие звери, их надо гнать".
– Он так и сказал?
– Ну да!
– почти весело воскликнул Вернер.
– Но ты не огорчайся, ведь на другой же день он написал директору, что ты тут ни при чем - виноват снег. И что я прошу тебя не наказывать.
– Ах, вот оно что, - медленно проговорил я и поскреб тротуар носком ботинка.
– Тебя наказали?
– спросил Вернер.
Я упорно смотрел на носок своего ботинка, и Вернер повторил:
– Тебя наказали?
– Нет.
Вернер нерешительно продолжал:
– А твой...
– он хотел было сказать "твой старик", но вовремя спохватился.
– А твой отец?
Я быстро ответил:
– Он ничего мне не сказал.
Немного помолчав, я поднял на него глаза и выпалил одним духом:
– Ганс, я прошу у тебя прощения за ногу.
У него был смущенный вид.
– Это ничего! Ничего!
– поспешно ответил он.
– Это все снег!
– Ты так и останешься навсегда хромым?
– спросил я.
– О нет, - ответил он, смеясь, - это только...
– он подыскивал слово, это... преходящее. Понимаешь? Преходящее.
Он произносил это слово с явным наслаждением.
– Это значит, - добавил он, - что все пройдет.
Перед тем как нырнуть в ворота школы, он обернулся и с улыбкой протянул мне руку. Я посмотрел на его руку в каком-то оцепенении. Пересилив себя, я сказал:
– Хорошо, я пожму тебе руку, но разговаривать с тобой я больше не буду.
– Ну, старина!
– воскликнул он изумленно.
– Ты все еще сердишься на меня?