Смерть — мое ремесло
Шрифт:
– Ах нет! Я не хочу этого, господин ротмистр!
– ответила сестра.
– Почему же?
– спросил он, насмешливо глядя на нее.
– Разве я вам не нравлюсь?
– Что вы, что вы, господин ротмистр!
– смеясь, ответила она.
– Вы очень красивый мужчина!
Затем другим, уже серьезным тоном добавила:
– Ведь это грех!
– Ах, вот оно что!
– сказал он раздраженно.
– Грех! Какая чепуха! До самого ее ухода он не проронил больше ни слова. Когда она вышла, он повернулся ко мне с сердитым видом.
– Слышал, Рудольф? Вот дурочка! С такими красивыми грудками - и верить в грех! Господи, что за дурость - грех! Это все попы забивают им головы! Грех! И вот так обманывают хороших немцев! Свиньи попы наделяют немцев грехами, а наши добрые немцы отдают им за это свои деньги! И чем больше эти вши сосут из них кровь, тем больше радуются наши дураки. Они вши, Рудольф, вши! Хуже евреев! Попадись они мне в руки, попрыгали бы они у меня четверть часика! Грех!.. Только родился - и уже грешен!... Уже на тебе грех! С рождения на коленях! Вот как оболванивают наших добрых немцев! Страхом берут, а эти несчастные делаются такими трусами, что не смеют даже поцеловаться с кем-нибудь! Вместо этого они ползают на коленях, эти болваны, и бьют себя в грудь: господи, помилуй, господи, помилуй!..
И он так живо изобразил кающегося, что на секунду мне показалось, будто предо мною мой отец.
– Черт возьми, вот чепуха-то! Существует лишь один грех. Слушай меня внимательно, Рудольф: грех быть плохим немцем. А я, ротмистр Гюнтер, хороший немец. То, что Германия мне приказывает, я выполняю! То, что приказывает делать начальство - делаю! И все тут! И не хочу, чтобы после всего еще эти вши сосали из меня кровь!
Он приподнялся на подушках и повернулся ко мне всем своим могучим телом. Глаза его метали молнии. Никогда еще он не казался мне таким красивым.
Немного погодя он захотел встать и пройтись по палате, опираясь на мое плечо. К нему снова вернулось хорошее настроение, и он смеялся но всякому поводу.
– Скажи-ка, Рудольф, что они здесь говорят обо мне?
– Здесь? В госпитале?
– Да, дуралей! В госпитале. Ты как думаешь, где ты находишься?
Я напряг память, стараясь вспомнить все, что о нем говорили.
– Они говорят, что вы настоящий немецкий герой, господин ротмистр.
– Вот как! Они так говорят? Ну, а еще что?
– Они говорят, что вы чудной, господин ротмистр.
– А еще?
– Женщины говорят, что вы...
– Что я...
– Должен ли я повторить их слова, господин ротмистр?
– Конечно, дуралей.
– Они говорят, что вы шельма.
– Вот как! Они не ошиблись! Я им еще покажу!
– И потом они говорят, что вы страшный человек.
– А еще что?
– Говорят также, что вы очень любите своих людей.
Действительно, так о нем говорили, и я думал, что доставлю ему этим удовольствие. Но он сразу нахмурился:
– Вздор! Что за вздор! Люблю своих людей! Опять эта их глупая сентиментальность! Повсюду они видят любовь! Послушай, Рудольф, я не люблю своих людей, а забочусь о них. Это не одно и то же. Я забочусь о них, потому что это драгуны, а я драгунский офицер и Германия нуждается в драгунах, вот и все!
– Да, но когда умер маленький Эрих, говорят, вы отослали его жене половину своего жалованья.
– Да, да, - воскликнул ротмистр и подмигнул мне, - и еще послал ей великолепное письмо, в котором воспевал на все лады этого маленького негодяя, этого лентяя Эриха, который не умел даже держаться в седле! А почему я так сделал, Рудольф? Потому, что я любил Эриха? Чепуха! Пошевели немного мозгами, Рудольф! Ведь этот маленький негодяй был уже мертв значит, он уже не был драгуном. Нет, не из любви к нему я так поступил. Я хотел, чтобы вся деревня прочла мое письмо и сказала: "Наш Эрих был настоящим немцем, героем, а офицер его - настоящий немецкий офицер". Он замолчал и посмотрел мне в глаза.
– Это для примера, понимаешь? Может, ты когда-нибудь будешь офицером, так не забудь про деньги, письмо и все прочее. Так именно и надо поступать! Для примера, Рудольф, для Германии!
Внезапно он взял меня забинтованными руками за плечи, резко повернул к себе лицом и произнес:
– Рудольф!
– Да, господин ротмистр.
С высоты своего роста он впился взглядом в мои глаза.
– Слушай меня внимательно!
– Так точно, господин ротмистр.
Он притянул меня к себе и, отчеканивая каждое слово, проговорил:
– Для меня существует лишь одна церковь - это Германия.
Дрожь пробежала по моему телу. Я еле слышно пробормотал:
– Так точно, господин ротмистр!
Он склонился ко мне и, продолжая безжалостно сжимать мои плечи, сказал:
– Моя церковь - это Германия! Повтори!
– Моя церковь - это Германия!
– Громче!
Я повторил во весь голос:
– Моя церковь - это Германия!
– Хорошо, Рудольф.
Он отпустил меня, и сам, без моей помощи лег в постель. Потом закрыл глаза и сделал мне знак оставить его одного. Прежде чем уйти, я поспешно вытащил из пепельницы сигарету, которую он мне дал, а когда вышел в коридор, спрятал ее в бумажник.
В этот вечер я вернулся домой позже обычного. Мама и обе сестры уже сидели за столом. Они ждали меня. Я остановился на пороге и медленно окинул их взглядом.
– Добрый вечер.
– Добрый вечер, Рудольф, - ответила мама, и мгновение спустя как Эхо повторили сестры.
Я сел. Мама подала суп. Я поднес ложку ко рту, и все последовали моему примеру.
Когда кончили есть первое, мама принесла большую миску картофеля и поставила ее на стол.
– Опять картошка!
– сказала Берта, с недовольным видом отталкивая свою тарелку.
Я взглянул на нее.
– В окопах, Берта, не каждый день есть и картошка.
Берта покраснела, но все же огрызнулась:
– А ты откуда знаешь? Ты там не был.
Я положил вилку и посмотрел на нее.
– Берта, - сказал я, - я дважды пытался уйти на фронт. Меня не пустили. Пока что я каждый день провожу по два часа в госпитале...
Я помолчал и подчеркнуто, с ударением на каждом слове продолжал:
– Вот что я сделал для Германии. А что сделала для Германии ты, Берта?