Смерть — мое ремесло
Шрифт:
Она сделала несколько шагов к двери, затем обернулась, улыбаясь.
– Скажи-ка, Рудольф, кому это ты сломал ногу?
Я приподнялся на постели. Сердце у меня бешено заколотилось, и я с ужасом посмотрел на нее.
– Что с тобой?
– с испугом проговорила она, поспешно возвращаясь к моей кровати.
– Ну-ка, ложись! Ты сам об этом все время говоришь в бреду... Ложись же, Рудольф!
Она взяла меня за плечи и заставила лечь. Потом кто-то сел на мою постель и положил мне руку на лоб.
– Ну, - послышался голос.
– Лучше тебе? Мне-то что, пусть ты переломал ноги хоть десяти тысячам человек...
Комната перестала кружиться, и я увидел, что это Вера сидит у моего изголовья, Вера, раскрасневшаяся, с зачесанными назад волосами, пахнущая туалетным мылом. Я повернул голову, чтобы лучше ее видеть. Но она внезапно исчезла в каком-то красноватом тумане.
– Вера!
– Да?
– Это вы?
– Да, это я. Конечно же, дрянной мальчишка, это я. Это я - Вера. Ложись.
– Сломанная нога... Вера, это снег виноват... это не я...
– Знаю, знаю, ты столько раз повторял. Успокойся же.
Я почувствовал, как ее большие прохладные руки сжали мои запястья.
– Довольно об этом! У тебя подымется жар.
– Я не виноват, Вера.
– Я знаю, знаю.
Я почувствовал, как ее свежие губы приблизились к моему уху.
– Это не твоя вина, - прошептала она.
– Слышишь?
– Да.
Кто-то положил руку мне на лоб и долго не отнимал ее.
– А теперь спи, Рудольф.
Потом мне показалось, будто чья-то рука ухватилась за спинку моей кровати и трясет ее.
– Ну!
– сказал чей-то голос, и я открыл глаза.
– Это вы" Вера?
– Да, да. Теперь молчи.
– Кто-то трясет мою кровать.
– Это ничего.
– А зачем трясут мою кровать?
Светловолосая голова склонилась надо мной, и я снова почувствовал запах туалетного мыла.
– Это вы, Вера?
– Да, я, малыш.
– Останьтесь, пожалуйста, еще немножко, Вера.
Я услышал звонкий смех, мрак окутал меня, меня обдало холодом, и я начал падать с какой-то головокружительной высоты.
– Вера! Вера! Вера!
Откуда-то издалека донесся голос:
– Да, мальчик?
– Я не виноват.
– Нет же, нет, малыш. Ты не виноват... А теперь довольно об этом!
У самого моего уха прозвучало громко, как приказ:
– Довольно, довольно об этом!
И я с непередаваемым удовлетворением подумал: "Это приказ".
Передо мной появилась какая-то тень, я услышал невнятное бормотание, и, когда я открыл глаза, комната была погружена в полный мрак и кто-то, кого я никак не мог различить, стоя у меня в ногах, все время тряс кровать. Я крикнул во весь голос:
– Не трясите кровать!
Наступила полная тишина, затем у моего изголовья вырос отец. Весь в черном, он смотрел на меня своими глубоко запавшими сверкающими глазами.
– Рудольф!
– произнес он отрывисто.
– Встань... и идем... как ты есть.
Затем он со страшной быстротой стал удаляться от меня, но сам при этом как бы не делал ни одного движения, и вскоре я уже различал лишь его силуэт, возвышающийся над другими похожими на него силуэтами. Потом его ноги вытянулись и стали тонкими - теперь это был индус. Он бежал вместе с другими индусами, а я сидел на постели, сжав пулемет коленями, и стрелял по бегущим. Пулемет прыгал на матраце, и я подумал: "Не удивительно, что кровать трясется".
Я открыл глаза и увидел перед собой Веру. Солнце заливало комнату. Я сказал:
– Должно быть, я немного поспал?
– Да, немного!
– ответила Вера, и спросила: - Есть хочешь?
– Да, Вера.
– Хорошо! Значит, жар спал. Ты опять бредил всю ночь, мальчик.
– Ночь уже прошла?
Она засмеялась.
– Да нет, не прошла. Это просто солнце ошиблось.
Она смотрела, как я ем, и, когда я кончил, убрала тарелки и наклонилась надо мной поправить одеяло. Я увидел ее зачесанные назад светлые волосы, нежно-розовую шею и вдохнул запах мыла. Когда Вера наклонилась совсем низко, я обнял ее руками за шею.
Она не пыталась высвободиться. Она повернула ко мне лицо и взглянула на меня.
– Вот они драгунские манеры!
Я замер. Она все смотрела на меня, потом улыбка сошла с ее лица, и она тихо, с упреком сказала:
– И ты, мальчик?
И сразу вид у нее стал грустный и усталый. Я почувствовал, что она сейчас заговорит и что мне придется отвечать ей, и тотчас отпустил ее.
Она погладила меня по щеке и сказала, покачав головой:
– Естественно...
– Затем тихим голосом добавила: - Попозже, - печально улыбнулась и ушла.
Я проводил ее взглядом. Я был удивлен своим поступком. Но дело сделано, поздно идти на попятный. И я никак не мог понять, рад я этому или нет.
После полудня Вера принесла мне газеты и письма из Германии. Одно из писем было от доктора Фогеля. Оно шло ко мне три месяца. В нем сообщалось о смерти моей матери. Об этом же писали в своих коротеньких письмах Берта и Герда. Письма их были написаны неряшливо и со множеством ошибок.
Доктор Фогель оповещал меня также, что теперь он стал нашим опекуном. Он поручил заботу о моих сестрах жене дяди Франца, а лавку сдал в аренду. Что касается меня, то он, конечно, понимает причины патриотического характера, побудившие меня вступить добровольцем в армию, но тем не менее обращает мое внимание на то, что мое поспешное бегство очень расстроило мою бедную мать. Должно быть, это бегство или, точнее, это дезертирство, привело к ухудшению ее здоровья и, возможно, даже ускорило ее смерть. Он надеется во всяком случае, что на фронте я выполню свой долг, но напоминает, что по окончании войны меня ожидают другие обязанности.
Я аккуратно сложил письма и спрятал их в бумажник. Затем я развернул газеты и прочел все сообщения о войне во Франции. Кончив читать, я снова свернул газеты, надел на них бандероли и положил на стул рядом с кроватью. Потом я скрестил руки на груди и стал смотреть в окно. Уходящее солнце освещало плоские крыши.
Наступил вечер, и я спал с Верой.
Я вернулся на Палестинский фронт. Меня снова ранили и снова представили к награде. Когда я смог вернуться в строй, меня, несмотря на юный возраст, произвели в унтер-офицеры. Через некоторое время отряд Гюнтера присоединили к 3-й кавалерийской дивизии под командованием турецкого полковника Эссад-бея, и мы приняли участие в контрнаступлении на деревушку Эс-Сальт, которую арабы предательски сдали англичанам.