Смерть — мое ремесло
Шрифт:
– Что? Это вы-то стары? Разве вы не знаете французской поговорки?
Он шепнул ей несколько слов на ухо, и она затряслась от смеха. Он отпустил ее.
– Послушайте, фрау Липман, потом вы принесете сюда тюфяк для Этого парня. Он сегодня останется ночевать здесь.
Фрау Липман перестала смеяться и поджала губы.
– Здесь?
– Ну, конечно!
– воскликнул Шрадер.
– Он сирота. Не спать же ему на улице, черт возьми! Он герой, фрау Липман! Надо же что-то сделать для нашего национального героя!
Она надула губы, а он принялся кричать:
– Фрау Липман! Фрау Липман! Если вы откажете, я не знаю, что я с вами сделаю!
Он схватил ее, поднял как перышко и забегал по комнате с криком: "Волк ее уносит! Волк ее уносит!"
– Ах, ах! Да вы с ума сошли, господин Шрадер!
– проговорила она, смеясь, как маленькая девочка.
– Живо, мое сокровище!
– воскликнул он, опустив ее на пол, как мне показалось, довольно резко.
– Живо, моя любовь!
– Ах, только ради того, чтобы доставить вам удовольствие, господин Шрадер.
Когда она уже выходила из комнаты, он довольно сильно шлепнул ее по заду. "Ах, господин Шрадер!" - вскрикнула она, и из коридора донесся ее удаляющийся воркующий смех.
Немного погодя она вернулась. Мы пили пиво, закусывали хлебом с салом, и Шрадер уговорил фрау Липман принести нам своей водки и еще пива. Мы пили снова, Шрадер болтал без умолку, вдова становилась все краснее и ворковала все нежнее. В одиннадцать часов они выскользнули из комнаты, а полчаса спустя Шрадер вернулся один, неся горсточку сигарет.
– Бери, - мрачно проговорил он, бросая половину сигарет на мой тюфяк, нужно же как-то помочь национальному герою!
На другой день после полудня я отправился к доктору Фогелю. Я назвал свое имя горничной, через минуту она вернулась и сказала, что господин доктор скоро примет меня. Однако я прождал в приемной почти сорок пять минут. Дела доктора Фогеля, по-видимому, за годы войны стали процветать комната была обставлена с такой роскошью, что я ее не узнал.
В конце концов снова явилась горничная и провела меня в кабинет. Доктор Фогель сидел за огромным пустым письменным столом. Он пополнел, поседел, но лицо его было по-прежнему красивым.
Он взглянул на мое пальто, сделал мне знак приблизиться, холодно пожал руку и указал на кресло.
– Вот ты и вернулся, Рудольф, - сказал он, кладя обе ладони на стол.
– Да, господин доктор Фогель.
Не двигаясь, он пристально смотрел на меня. Его лицо с правильными крупными чертами - "лицо римского императора", как говорил мой отец, - было похоже на застывшую красивую маску, из-за которой испытующе следили за мной маленькие серо-голубые бегающие глазки.
– Рудольф, - торжественно произнес он хорошо поставленным голосом, - я не буду тебя упрекать.
– Он сделал паузу и задержал на мне взгляд.
– Да, Рудольф, - продолжал он, делая ударение на каждом слове, - я не буду тебя ни в чем упрекать. Что сделано, то сделано. Ответственность, которая лежит на тебе, и так достаточно велика - не буду усугублять ее. Я тебе уже писал, что я думаю о твоем дезертирстве и о непоправимых последствиях твоего поступка.
Он с огорченным видом откинул голову и добавил:
– Полагаю, об этом я уже достаточно сказал.
– Он приподнял правую руку.
– Что было, то было. Теперь речь идет о твоем будущем.
Он многозначительно взглянул на меня, словно ожидая ответа, но я молчал. Слегка наклонив голову вперед, он как бы собирался с мыслями.
– Тебе известна воля твоего отца. Теперь его представляю я. Я обещал твоему отцу сделать все, что в моих силах, как в моральном, так и в материальном отношении, чтобы обеспечить выполнение его воли.
Он поднял голову и взглянул мне в глаза.
– Рудольф, я должен задать тебе вопрос: намерен ли ты уважать волю своего отца?
Наступило молчание. Доктор Фогель барабанил пальцами по столу.
Я ответил:
– Нет.
Доктор Фогель на мгновение закрыл глаза, но ни один мускул на его лице не дрогнул.
– Рудольф, - произнес он внушительно, - воля покойного священна.
Я молчал.
– Тебе известно, - снова заговорил он, - что твой отец сам был связан обетом.
Я по-прежнему молчал, и он добавил:
– Священным обетом.
Я продолжал молчать. Подождав немного, он снова заговорил:
– Сердце твое зачерствело, Рудольф. Должно быть, это следствие твоего проступка. Но верь мне, Рудольф: все, что от бога, - хорошо. Ибо, наказывая тебя, создавая пустоту в твоем сердце, божий промысел вместе с недугом в то же время как бы дает тебе целебное средство и создает условия для искупления вины. Рудольф, - после минутной паузы продолжал он, - когда ты покинул свою мать, лавка ваша хорошо торговала, ваше материальное положение было отличным... Или, во всяком случае, - добавил он с высокомерием, достаточным. После смерти твоей матери я сдал лавку в аренду. Арендатор работящий человек и добрый католик. Он вне всяких подозрений. Но дела идут действительно очень плохо, и того, что теперь приносит лавка, едва хватает на содержание твоих сестер.
Он скрестил руки на груди.
– До сих пор я весьма сожалел об этом печальном положении, но сегодня скажу: то, что я принимал за злой рок, на самом деле - скрытое благодеяние. Да, Рудольф, все, что от бога, - хорошо. Его воля мне ясна: божественный промысел указывает тебе путь.
Он сделал паузу и посмотрел на меня.
– Рудольф, - снова заговорил он, возвысив голос, - ты должен знать, что у тебя есть одна только возможность, одна-единственная возможность продолжать образование в университете. Ты должен стать теологом, получить епископскую стипендию и жить в какой-нибудь семье. Все, что потребуется сверх того, я авансирую лично.
В его голубых глазах внезапно зажегся торжествующий огонь, и он быстро опустил веки. Положив снова свои холеные руки ладонями на письменный стол, он застыл в ожидании. Я посмотрел на его невозмутимое красивое лицо и возненавидел его всеми силами души.
– Ну так как же, Рудольф?
– спросил он.
Я проглотил слюну и сказал:
– Не могли бы вы авансировать мне средства для других занятий?
– Рудольф, Рудольф!
– проговорил он, снисходя почти до улыбки.
– Как ты можешь просить меня об этом? Как ты можешь просить меня о помощи, чтобы выказать неповиновение твоему отцу, когда я - исполнитель его последней воли?