Смерть — мое ремесло
Шрифт:
– Ко мне никто не ходит.
– Вот как!
– удивился Зиберт.
Он улыбнулся, его острый нос вытянулся, а оттопыренные уши, казалось, еще больше оттопырились. Он прошел на середину комнаты, огляделся, скорчил гримасу и, бросив на меня взгляд, направился к окну.
Я снова встал между ним и столом. Он засунул руки в карманы и посмотрел на крыши.
– По крайней мере у тебя здесь нет недостатка в воздухе.
– Да, воздуха хватает.
Он был значительно выше меня ростом, мои глаза приходились на уровне его затылка.
– А зимой холодновато небось?
– Не знаю. Я здесь всего два месяца.
Он повернулся ко мне на каблуках, заглянул через мою голову на стол, и улыбка сошла с его лица.
– О-о !
– воскликнул он.
Я сделал движение, но он осторожно отстранил меня и положил руку на маузер. Я быстро сказал:
– Осторожнее! Он заряжен!
Зиберт внимательно посмотрел на меня, взял маузер, проверил магазин и снова в упор уставился на меня:
– И предохранитель отведен.
Я молчал.
– Это у тебя такая привычка - держать заряженный револьвер на столе? продолжал он.
Я ничего не ответил, он положил маузер и сел на стол. Я тоже сел.
– Я зашел тебя повидать, потому что мне кое-что показалось странным.
Я продолжал молчать, и через минуту он спросил:
– Почему это ты вдруг решил отдать мне сразу весь долг?
– Не люблю долгов.
– Отдал бы половину, а остальное - на следующей неделе. Я ведь тебе сказал, что могу подождать.
– Не люблю жить с долгами.
Он взглянул на меня.
– Так...
– улыбаясь, проговорил он.
– Ты не любишь жить с долгами. И теперь у тебя денег на три дня, а в неделе семь дней, дорогой!
Взгляд его скользнул по столу, внезапно он поднял брови и поджал губы.
– На два - с сигаретами.
Он взял пачку, внимательно посмотрел на нее и присвистнул.
– Ты себе ни в чем не отказываешь.
Я молчал, и он продолжал с издевкой:
– Твой опекун, наверно, прислал тебе перевод?
Я отвернулся и сухо произнес:
– Тебя это не касается.
– Конечно, старина, меня это не касается.
Я повернулся лицом к нему, он смотрел на меня в упор.
– Разумеется, меня это не касается. Ты хочешь во что бы то ни стало отдать мне весь долг - меня это не касается. Тебе нечего будет есть три дня - меня это не касается. Ты покупаешь министерские сигареты - меня это не касается. У тебя на столе заряженный револьвер - меня и это не касается!
Он не сводил с меня глаз. Я отвернулся, но продолжал ощущать его взгляд на себе. У меня было такое чувство, будто это смотрит мой отец. Я ухватился руками за стул, сжал колени и с ужасом подумал, что сейчас начну дрожать.
Наступила длительная пауза. Зиберт со сдерживаемой яростью спросил:
– Хочешь покончить с собой?
Я сделал над собой усилие и ответил:
– Это мое дело.
Он вскочил, обеими руками схватил меня за рубашку на груди, приподнял со стула и встряхнул.
– Ах ты, подлюга, - процедил он сквозь зубы.
– Хочешь покончить с собой!
– Это мое дело.
Его взгляд обжигал меня. Я задрожал, отвернулся и тихо повторил:
– Это мое дело.
– Нет!
– заревел он, снова встряхивая меня.
– Не твое это дело, гадина! Ну а Германия?
Я опустил голову и пробормотал:
– Германии - крышка.
Я почувствовал, что пальцы Зиберта отпустили мою рубашку, и понял, что сейчас произойдет. Я поднял правую руку, но поздно. Он с размаху закатил мне пощечину. Удар был такой сильный, что я покачнулся. Левой рукой Зиберт поймал меня за рубашку и снова огрел по щеке. Затем он толкнул меня в грудь, и я упал на стул.
Щеки у меня горели, голова кружилась. Моим первым побуждением было вскочить и ринуться на него, но я не двинулся с места. Прошла секунда. Зиберт все так же стоял передо мной, а на меня нашло какое-то блаженное оцепенение.
Зиберт смотрел на меня, глаза его горели бешенством. Я заметил, как на скулах его играют желваки.
– Ах ты, подлюга!
– прорычал он.
Он засунул руки в карманы и принялся вышагивать по комнате, восклицая во весь голос: "Нет! Нет! Нет!" - и вдруг закричал:
– И это ты! Ты, ты, ветеран добровольческого корпуса!
Он с такой яростью повернулся ко мне, что я подумал: сейчас он бросится на меня.
– Слушай же, Германии не крышка! Только еврейская сволочь может так говорить! Война продолжается, понимаешь? Даже после этой мерзости, Версальского договора, война продолжается!
Он снова заметался по комнате как безумный.
– Ведь это же ясно...
Ему не хватало слов. Желваки на его скулах безостановочно прыгали. Он сжал кулаки и заорал:
– Это ясно! Ясно!
– Вдруг он понизил голос и, вынув из кармана газету, сказал: - Вот! Я не оратор, но здесь все написано черным по белому.
Он сунул мне газету под нос.
– "Германия заплатит!" Вот что они придумали! Они заберут у нас весь наш уголь! Вот до чего они теперь додумались! Смотри, здесь написано это черным по белому! Они хотят уничтожить Германию!
И вдруг он снова взорвался:
– А ты, подлюга, хочешь покончить с собой!
Он стал размахивать газетой и несколько раз хлестнул ею меня по лицу.
– Вот!
– воскликнул он.
– Читай! Читай! Читай вслух!
Он ткнул дрожащим пальцем в статью, и я начал читать:
– "Нет, Германия не побеждена..."
– Встать, негодяй!
– заорал Зиберт.
– Встать, когда ты произносишь имя "Германия"!
Я вскочил.
– "Германия не побеждена. Германия еще победит. Война не кончена, она только приняла другую форму. Армия разогнана, добровольческие части распущены, но каждый немец, в форме он или без формы, должен считать себя солдатом. Он должен, как никогда, запастись мужеством и непреклонной решимостью. Тот, кто безразличен к судьбам родины, - предатель. Тот, кто предается отчаянию, - дезертирует с поля боя. Долг каждого немца - стоять насмерть за народ и за немецкую нацию!"