Смерть — мое ремесло
Шрифт:
– Черт возьми!
– воскликнул Зиберт.
– Можно подумать, это написано специально для тебя!
Совершенно уничтоженный, я смотрел на газету. И правда, это было написано для меня.
– Ясно, - сказал Зиберт, - ты солдат! Ты все еще солдат! Какое значение имеет форма? Ты солдат!
Сердце гулко забилось у меня в груди, я застыл на месте, словно пригвожденный. Зиберт внимательно посмотрел на меня, улыбнулся, и лицо его озарилось радостью. Он взял меня за плечи, сладостная дрожь охватила меня, а он заорал как помешанный: "Ясно?"
Я растерянно попросил:
– Дай мне немножко прийти в себя.
– Господи, не собираешься ли ты падать в обморок?
– Дай мне немножко прийти в себя.
Я сел, обхватил голову руками и сказал:
– Мне стыдно, Зиберт.
И внезапно я почувствовал сладостное облегчение.
– Ничего!
– смущенно проговорил Зиберт.
Он повернулся ко мне спиной, взял сигарету, закурил ее и встал у окна. Наступило долгое молчание. Потом я поднялся, сел на стол и, дрожащей рукой схватив газету, посмотрел на заголовок. Это был "Фёлькишер беобахтер", орган национал-социалистской партии Германии.
Мне бросилась в глаза карикатура на первой странице. На ней был изображен "международный еврей, душащий Германию". Я рассеянно смотрел на карикатуру и в то же время отчетливо видел лицо еврея. И вдруг случилось чудо: я узнал эту физиономию. Я узнал эти выпученные глаза, длинный крючковатый нос, отвислые щеки, узнал эти отвратительные, ненавистные мне черты. Сколько раз я видел их на гравюре, которую отец прикрепил на дверях уборной. Сознание мое как бы озарилось светом. Я вспомнил - это был он. Детский инстинкт не обманывал меня. Я был прав, что ненавидел его. Единственной моей ошибкой было то, что я поверил священникам, будто дьявол невидимый призрак и победить его можно лишь молитвой или приношениями церкви. Но теперь я понял: он вполне реален, он живой. Я встречал его на улице. Дьявол - это не дьявол. Это еврей.
Я встал. Дрожь охватила все мое тело. Сигарета жгла мне пальцы. Я бросил ее, засунул трясущиеся руки в карманы, подошел к окну и полной грудью вдохнул воздух. Локоть Зиберта касался моего локтя, его сила вливалась в меня. Опершись руками на оконный переплет, он не смотрел на меня и не двигался. Солнце, заходя, устроило кровавую оргию. Я повернулся, взял свой маузер, медленно поднял его и навел на солнце.
– Хороший револьвер, - сказал Зиберт, и в голосе его прозвучала затаенная нежность.
Я произнес тихим голосом: "Да, да", - и положил маузер на стол. Через мгновение я снова взял его, тяжелая рукоятка привычно легла на мою ладонь, она была твердой и осязаемой. Я ощущал ее тяжесть и думал: "Я солдат. Разве дело в форме? Я солдат".
На следующий день было воскресенье, и мне пришлось дожидаться понедельника, чтобы после работы отправиться в магистратуру.
Бородатый чиновник с очками в железной оправе на носу сидел за письменным столом и разговаривал с каким-то пожилым человеком с седой головой. Я подождал, когда они сделают паузу, и спросил:
– Простите, здесь вносят изменения в метрику?
Не взглянув на меня, чиновник в очках бросил:
– Вам для чего?
– Изменить религию.
Оба, чиновник и его собеседник, одновременно воззрились на меня. Затем очкастый взглянул на седого и слегка покачал головой. Обернувшись снова ко мне, он спросил:
– А какая религия у вас записана?
– Католик.
– И вы больше не католик?
– Нет, не католик.
– Ну а теперь какая у вас религия?
– Никакой.
Чиновник снова взглянул на своего коллегу и опять покачал головой.
– Почему же вы не заявили об этом во время последней переписи?
– Я не участвовал в ней.
– А почему?
– Я был в Курляндии, в Балтийском добровольческом корпусе.
Человек с седой головой взял линейку и постучал ею по ладони левой руки. Чиновник сказал:
– Непорядок. Вы должны были сделать соответствующее заявление. А теперь вы нарушаете закон.
– В добровольческом корпусе не проводили переписи.
Чиновник сердито потряс головой:
– Я доложу об этом. Это недопустимо. Перепись должна проводиться повсеместно. Господа из добровольческого корпуса не составляют исключения.
Когда он замолчал, я сказал:
– Я участвовал в переписи шестнадцатого года.
Чиновник взглянул на меня, и очки его метнули молнию.
– Так в чем же дело? Почему тогда вы объявили себя католиком?
– Это не я, а мои родители.
– Сколько же вам было лет?
– Шестнадцать.
Он взглянул на меня.
– Вам, значит, всего двадцать два года?
Он вздохнул, повернулся к своему коллеге, и оба покачали головами.
– И теперь вы больше не католик?
– Нет, не католик.
Он вскинул очки на лоб.
– А почему?
Я почувствовал, что этим вопросом он превышает свои полномочия, и быстро ответил сухим тоном:
– Мои философские убеждения изменились.
Чиновник взглянул на пожилого и процедил сквозь зубы:
– Его философские убеждения изменились!
Человек с седой головой поднял брови, приоткрыл рот и как-то странно мотнул головой. Чиновник обернулся ко мне.
– Ну так дождитесь следующей переписи и тогда отрешайтесь от церкви.
– Я не желаю ждать два года.
– А почему?
Я не ответил, и он добавил, как бы заключая нашу беседу:
– Видите ли, это не такое уж срочное дело.
Я понял, что для того, чтобы оправдать свою поспешность, я должен представить какой-то официальный мотив, и сказал:
– Какой мне смысл еще два года платить церковный налог, если я не принадлежу ни к какому вероисповеданию?