Смерть моего врага
Шрифт:
Я чувствовал, как ее захлестывает какая-то волна, волна, накатившая неизвестно откуда, с моря, где полно скал, водоворотов и песчаных отмелей. Где опасно входить в воду, а она стоит на берегу, смотрит на предательскую игру и начинает кричать, но мощь прибоя заглушает ее голос. Зрелище пугает ее так, словно она стоит посреди водоворота. И тогда она начала рассказывать.
— Тот тип хотел присвоить деньги, а отец об этом узнал. А тот называл себя его другом и начал умолять и льстить, пока отец не дал слабину и не попытался вытащить его из этой грязи. Тот тип был мерзавец, просто подонок. Как только он почувствовал
Она сидела, сгорбившись, ссутулившись, постаревшая, с жесткой горькой улыбкой у рта, как будто он рассказывает ей, что случилось. Случилось то, что она в своем страхе давно уже вобрала в себя. «Ты опять оказалась права, — жалуется он, — опять права».
Но после всего этого у нее уже нет сил слушать, что она оказалась права. Она не желает, не хочет этого слышать. Беспомощный мужчина с пепельно-серым лицом, признаваясь в своей неправоте, ищет утешения в мысли, что она была права: «Зачем я тебя не послушался!» Это ее отталкивает.
Ударить бы его, как он ударяет ее своим признанием и сладострастными излияниями. Вот он стоит перед ней, тяжелый и медлительный, по тонким, извилистым морщинам сбегает пот, он вынимает из кармана носовой платок и размашистыми, торопливыми движениями утирает лицо и шею.
И потом, в который уж раз, он излагает всю историю: как он сам себя подставил, сам себя погубил. Она снова выслушивает его, не прерывая, не перебивая, хотя знает, что и сейчас он что-то утаивает от нее, да и от самого себя. Он уверяет ее и самого себя, что все было именно так, как он рассказывает. Как будто ему необходимо слегка подышать на зеркало и перевесить его, прежде чем решиться в него посмотреть. А что еще остается человеку, когда в нем прорывается бес и дружески толкает под ребро и подстрекает на охоту, где человек — одновременно и охотник, и дичь. Что еще он может сделать, как не подышать на зеркало, чтобы смягчить расплывчатое отражение в затуманенном стекле?
Значит, он совершил маленькую глупость, подумал я. Может, он не заметил, что тот тип был негодяй?
— Он слишком добрый и доверчивый, — сказала мама и вздохнула.
Это объяснение избавляло от бремени, тяготившего ее много лет.
— Расскажи, — сказал я спокойно. — Я хочу знать все.
Она благодарно взглянула на меня. Наконец-то у нее появилась возможность поведать о маленькой глупости, которую совершил мой отец, поскольку он был слишком добрым и доверчивым.
— Я ничего в этом не понимаю, — сказала она. — Была какая-то история с векселями. И был роскошный отель, а этот директор был негодяй. То, что сделал он, было скверно, а то, что сделал отец, было глупо. Глупостью с его стороны было называть негодяя своим другом. И делать вещи, которые делать нельзя, а если они срываются, то их тем более нельзя делать. Дело сорвалось, и он сел в лужу. Спроси у него сам, если хочешь знать точно, а я в этом ничего не понимаю.
Она замолчала.
— И чем дело кончилось? — поинтересовался я. И в тот же момент пожалел, что задал свой вопрос. Понял его бестактность. Вот и ты совершил свою маленькую глупость, подумал я. И одновременно испугался той правды, которую мне предстояло услышать.
— Это стоило нам всех наших сбережений, —
Я почувствовал облегчение и сказал:
— Слава Богу, обошлось без суда.
Она вздрогнула.
— Разумеется, — ответила она, испуганно озираясь вокруг. — Ведь твой отец — не преступник.
Тут меня осенила одна идея.
— Теперь я понимаю, — продолжал я, — почему он не выпорол меня из-за той истории с почтовыми марками.
Я вдруг припомнил эту историю, которая произошла после приключения с Бютси и Хютси.
— Что за история? — спросила мама. Она все еще была погружена в воспоминания о случившемся и растерянно спросила: «Что за история?»
— С почтовыми марками, — повторил я.
Я был рад переменить тему. Только потом я сообразил, что в истории изменилась не столько тема, сколько главные действующие лица.
— Верно, — припомнила она. — Эта история с почтовыми марками произошла тогда же, правда?
— Да.
— И он тебя не выпорол? — повторила она, словно считала это самым важным во всей истории.
— Нет, — подтвердил я. — Тогда он меня не выпорол.
— А что он с тобой сделал?
— Точно не помню, но, во всяком случае, он меня не побил.
— А он часто тебя бил?
— Да, я думаю, он часто меня бил.
— А тогда не побил? — сказала она. Похоже, ей было приятно лишний раз подтвердить, что тогда он меня не побил.
— Тогда он меня пальцем не тронул, — повторил я.
— Но ты все время об этом думал, не мог забыть, — сказала она. — Кажется, ты очень злишься на него, потому что сейчас только и говоришь о побоях, которые тебе достались. Может быть, ему было просто лень тебя наказывать.
— Наверное, тогда я этого не понял, но потом это произвело на меня большое впечатление. Собственно говоря, я ожидал порки, и, если бы он меня выпорол, мне стало бы намного легче.
— Ему, наверное, тоже, — сказала она. — Я припоминаю. Он совершенно растерялся, когда узнал об этом. Пришел ко мне сразу, как только у него побывал отец Фабиана. Сам бледный, губы дрожат, не говорит, а стонет: «Произошло нечто ужасное, наш мальчик…»
— А ты что сказала? — спросил я.
Только теперь до меня дошло, что она никогда прежде не говорила со мной об этом. И я никогда не испытывал потребности поговорить об этом с ней. Наверное, подумал я, это благодаря ей отец тогда меня не тронул.
— Я не увидела в этом ничего ужасного, для меня это была игра. Ведь такие вещи делают многие дети.
Я был благодарен ей за понимание и хотел ей это показать. Но меня удержало какое-то странное смущение, почти чувство вины, как будто я только что снова поддался похожей игре. Я искал в своих воспоминаниях какой-то поступок, в котором мог бы признаться.
— Но он не мог успокоиться, — продолжала она. — Две ночи не спал. Лежал рядом со мной, и я слышала, как он ворочается в кровати. Потом включал свет, будил меня и спрашивал: «Ведь наш мальчик не станет… Как ты думаешь?»
Она замолчала.
— Не понимаю, — сказал я.
— Он боялся, что ты и он…
— Ах так, конечно, — сказал я. — Теперь я понял, почему он испугался. Собственно говоря, я мог бы сразу понять почему.
— Да, испугался, — повторила она, как будто страх был единственным чувством, которое его оправдывало.