Смерть умеет улыбаться
Шрифт:
Опять двадцать пять.
– Я подозреваю тебя во всем. (Сильно сказано, - одобрила я, -
Умничка!) Так откуда ты знаешь? Смотри в глаза и отвечай.
– Мне сказала Нюся. Ваша Нюся...
– Знаю, кулинарный гений и оазис в зыбучих песках. То, что сказала
Нюся, - чистая правда, но она ничего не значит. Мой жених - хочу и бегаю.
Может, раззадоривая, я довожу его до матримониальной кондиции. А то, что мы едва знакомы...
– я ехидно улыбнулась, - Два раза я уже проделывала эту штуку - выходила замуж за едва знакомых мужчин. (Будто мужчины бывают другими. Ха-ха.) Говорят, - закончила я, - бог любит троицу.
– Ты соображаешь, что говоришь?
– со злостью выпалил он, - Ты... ты... ты обманываешь себя! Он не нужен тебе!
– Во-первых, с тобой, солнце, я тоже едва знакома. Это так, между прочим... А во-вторых, позволь, я все-таки сама решу, кто мне нужен, а кто - нет.
И почему, спрашивается, постоянно приходится напоминать о своих гражданских правах?
Он задумался. Вероятно, о смысле жизни, потому что его взгляд стал таким же сосредоточенно-отсутствующим, как у роденовского мыслителя. Я не подгоняла события, а терпеливо ждала, что он надумает, и дождалась на свою голову.
– Ты любишь его?
О-хо-хо. Тяжко. Любишь-не любишь, кого это касается?
– Это наше дело. Наше с ним. И потом, - ввернула я скучным голосом, -
Ни к чему повторять замусоленные слова.
– ...Извини, я как-то не думал, что это заденет тебя. Я правда не знал!
Вы только подумайте - он не знал... Такой взрослый мальчик - и не знал. Надо бы объяснить ему, что незнание не освобождает от ответственности. Любой юрист подтвердит.
– С тобой нелегко, - опередил меня Андрей.
Это правда. А с кем, блин, легко?
– Ответь прямо: ты любишь его?
Вот пристал! Ладно, пора кончать водевиль контрольным выстрелом и переходить к делу.
– Да!
Во даю! Во мне загибается Сара Бернар. Честное слово!
Андрей опять задумался. Мне показалось или лицо красавца посерело на самом деле? Разумеется, показалось. Здесь неважное освещение. Или у меня что-то со зрением. Помутнение роговицы и полная деградация сетчатки.
– Я не верю тебе и скажу почему: вчера, когда мы... когда я ласкал твою ладонь, ты хотела ответить. Не возражай - такие вещи не скроешь. Я видел. Я чувствовал! Скажи, что заставляет тебя врать и изворачиваться?
И почему ты... избегаешь меня?
Ого! Договорились до ручки. Скоро выяснится, что в первородном грехе виновата совсем не Ева, а моя скромная персона. Пора закругляться. Потом поздно будет.
– Я устала.
– Ответь, и я отстану. Даже уйду, если захочешь, - он вскинул голову как норовистая лошадка.
Погибать - так с музыкой. Кто не рискует, тот не пьет. Лучше стоя, чем на коленях. Ну и так далее.
И я решилась:
– Потому что ты бабник и матерый преступник. Ты расплатишься за все, что натворил. Сама прослежу, понял?
– предупредила я честно. На душе сразу стало легче. Как, оказывается, хорошо говорить правду, не задумываясь о последствиях.
Он выглядел так, будто проглотил живую сороконожку. Нет, я ошиблась, это в нем - в нем!
– погибает Сара Бернар. Во мне она погибла, не родившись.
– Нет, не понял, - он потряс своей красивой головой, - Объясни, с чего ты взяла...
– С того, например, что ты морочишь голову и мне, и кузине, и той длинноногой стерве, и не знаю кому еще.
Он закрыл лицо ладонью и затрясся в беззвучном смехе. Я бы тоже с удовольствием посмеялась, если бы знала над чем.
Он отсмеялся и взглянул на меня сквозь раздвинутые пальцы. Как будто рыжее солнышко пробилось из-за тучи.
Нет, это не он, - дрогнула я. Не мог он отравить нас с Павликом. Не мог... Не мог! Если присмотреться повнимательней, то и в красивых мужиках можно обнаружить кое-какие достоинства. Но смотреть внимательней нельзя -
Грета... И та, с ногами.
– Ты ревнуешь? Вот дурочка...
– с удовольствием сказал он, смакуя на языке слова, - Длинноногая стерва - это моя младшая сестра. Если хочешь, я вас познакомлю, но предупреждаю: ты стопроцентно права, она действительно стерва каких мало. Даже тебе до нее далеко. (Негодяй!) А с Гретой у нас никогда и ничего не было. Ни-ни! Честное слово! (Ах этот слишком честный глаз. Точно такой же был у Петренко, только у Петренко их было два.) Не веришь мне - спроси у нее, она подтвердит: я чист аки голубок, - он уморительно шмыгнул носом, - Только не летаю.
Тем лучше. Меньше страданий для Греты. Вот незадача. В кого же она влюблена? Или она влюблена в него, но тайком? Вопросы, вопросы, нет спасу.
И ни одного приличного ответа.
То, что он не бабник или, что ближе к истине, бабник, но глубоко законспирированный, не отменяет того, что он преступник. Это он, больше ведь некому. Придя к такому умозаключению, я попросила Андрея умерить добрососедские отношения. Он не понял. Я объяснила популярно. Он разозлился снова.
– Хорошо, я уйду, если хочешь. Но сначала я намерен услышать, почему ты считаешь меня преступником.
Я сказала, что знаю о нем гораздо больше, чем может показаться, и потребовала вернуть Макса.
– Даю ровно сутки. Если вернешь и оставишь нашу семью в покое, то, клянусь чем угодно, я закрою глаза на все остальное. Но если ты не вернешь Макса, я пойду к следователю и расскажу ему все, что знаю, - пригрозила я, сознавая, что дорога к следователю заказана, но больше грозить было нечем.
Да и некем.
Дожила.
Недоумение, исказившее черты его лица, плавно перетекло в понимание, понимание - в удивление, а удивление сменилось негодованием.
– Ненормальная! Тебе лечиться пора!
Мне не впервой слышать это. Я, можно сказать, привыкла и почти не обижаюсь. И не за чем, блин, хлопать дверью. У меня и без того голова раскалывается.
Так он или не он? Ух, как надоели мне эти качели: он - не он, он - не он... Он! Больше некому. И баста.
Подошло время контрольного звонка Натке. Вспомнив, как убивалась подруга, когда не дождалась от меня очередного сигнала, и скольких трудов стоило ее успокоить потом, я решила не рисковать больше ни ее душевным состоянием, ни своим здоровьем. Рука у подруги тяжелая, сгоряча приласкает - больше не захочется...