Смерть в кредит
Шрифт:
«Мускулы без ума, Фердинанд, даже лошади не нужны! А ум без мускулов как электричество без двигателя! Он не находит применения! И просто распыляется! Это расточительство… Расслабленность!..» Он был убежден в этом. И даже написал на эту тему несколько подробных сочинений: «Человеческий аккумулятор и его содержание». Он стал «культуристом» задолго до того, как появилось это слово. Он стремился разнообразить жизнь… «Я не хочу потонуть в бумагах!» — говорил он мне.
Он любил воздушные шары и был аэронавтом почти с рождения, в ранней юности прочитал Сюркуфа и Барбизе… когда совершал первые учебные подъемы… Ни спортивных достижений! ни перелетов! ни головокружительных состязаний! Нет! ничего, бьющего на эффект! сногсшибательного, необычного! Он питал отвращение к воздушным маскарадам!.. Только показательные полеты! учебные подъемы!.. Исключительно с научными целями!.. Таково было его твердое правило. Журналу это приносило пользу, так как удачно дополняло его действия, после каждого подъема. У него появлялись новые подписчики. Для подъема в гондоле у него была специальная ферма, как капитан он имел бесспорное право на три нашивки «воздухоплавателя», состоящего в союзе дипломированных «агреже». Он уже потерял счет своим медалям. На его выходном костюме
Куртиаль де Перейр никогда не останавливался в поисках того, что «гораздо легче воздуха». Он уже подумывал о гелии! На тридцать пять лет вперед! Это не мало! А его «Верный», его личный большой воздушный шар, между выходами отдыхал в подвале той же конторы на Галери Монпасье, 18. Он доставал его лишь по пятницам перед обедом, чтобы подготовить оборудование, починить ткань. С бесконечными предосторожностями сморщенная оболочка и бечевки раскладывались в крошечном гимнастическом зале, и шелк вздувался на сквозняках.
* * *
Куртиаль де Перейр ни на секунду не прекращал что-нибудь делать, воображать, выдумывать, решать, добиваться… Его гениальность целый день не давала покоя его голове… Это не прекращалось даже ночью… Ему приходилось выдерживать напор бесконечного потока идей… Всегда быть начеку… Это было ни с чем не сравнимым мучением… Вместо того чтобы, как все, забыться сном, он постоянно находился во власти химер и навязчивых идей!.. Фрр!.. Даже мысль о сне улетучивалась!.. Заснуть было действительно невозможно… Он бы окончательно потерял сон, если бы вовремя не взбунтовался против постоянного наплыва озарений и своего собственного рвения… Это укрощение собственного гения стоило ему большего труда и сверхчеловеческих усилий, чем вся остальная работа!.. Он часто говорил мне об этом!..
Когда же после длительного сопротивления он чувствовал себя сломленным и переполненным собственным вдохновением, когда у него начинало двоиться и троиться в глазах… и он слышал странные голоса… у него оставался один способ ослабить этот яд, чтобы опять успокоиться и прийти в хорошее настроение, нужно было совершить подъем на воздушном шаре! И он предпринимал путешествие в облака! Будь у него больше свободного времени, он бы поднимался гораздо чаще, чуть ли не каждый день, но это было несовместимо с выпуском газеты… Он мог подниматься лишь по воскресеньям… И даже это было уже слишком часто, «Самородок» полностью завладел им, он вынужден был там постоянно дежурить! Это не шутки… Изобретатели далеко не простые чудаки… С ними надо быть всегда начеку… Он решительно занимался всем этим, ничто не способно было охладить его пыл или ослабить внимание… ни умопомрачительные грандиозные проблемы, ни самые мелкие и незначительные… Он морщился, но переваривал все… От «сыра в порошке», «синтетической глазури», «качающейся лампы», «азотовых легких» до «гибкого кораблика», «кофе с молоком в таблетках» и «километровой рессоры», заменяющей горючее… Ни одно из прогрессивных новшеств в самых различных областях не вошло в практическую жизнь без того, чтобы Куртиаль неоднократно не продемонстрировал его, подчеркивая преимущества и безжалостно выявляя постыдные непредвиденные случайности и недоработки.
Все это, конечно, вызывало ужасную зависть, беспощадную ненависть и жестокую злобу… Но он казался нечувствительным к подобным мелочам.
Ни одна техническая революция, поскольку газета была в его руках, не могла считаться состоявшейся или наоборот, до тех пор пока он не признает ее таковой, широко осветив этот вопрос на страницах «Самородка». По этому можно судить о его реальном авторитете. Необходимо было, чтобы он снабдил все капитальные изобретения своим веским комментарием… Он давал им, если можно так выразиться, «разрешение»! Принять или отвергнуть. Если Куртиаль на первой странице заявлял, что идея не подходит! О! ля! ля! смехотворная! дикая! цинично порочная… все было ясно! После этого дело сворачивалось!.. Проект исчезал. Если же он, напротив, объявлял его заслуживающим внимания… признание не заставляло себя ждать… Сбегались все подписчики…
Таким образом в магазине-бюро под Арками с видом на сады Куртиаль де Перейр, благодаря своим абсолютно преданным 220 сотрудникам, распространяющим журнал «Самородок» во всем мире, иногда самым неожиданным образом влиял на развитие прикладных наук. Он командовал, направлял, приумножая национальные нововведения, европейские, мировые, способствуя ферментации мелких изобретателей «агреже»!..
Конечно, это давалось нелегко, он должен был нападать, защищаться, отбивать подлые нападки. Он мог превознести и уничтожить одним неожиданным словом, своим пером, манифестом, признанием. Однажды он, вместе с другими, это было в Тулоне в 1891 году, спровоцировал начало бунта серией своих бесед о «Теллурической ориентации и памяти жаворонков»… Он владел в совершенстве, и это действительно так, всеми журналистскими жанрами, организацией конференций, прозой, стихами, а иногда, чтобы заинтриговать, был способен и на каламбур… «Все для повышения образовательного уровня семьи и просвещения масс» — таков был главный девиз всей его деятельности.
«Самородок», Полемика, Изобретения, Воздушный Шар — составляли спектр его интересов, впрочем, это было написано на всех стенах его конторы… на главном фасаде, на витрине… Не заметить этого было невозможно! Еще совсем недавно столь запутанные кулуарные контроверзы, самые страстные, самые коварные теории, физические, химические, электротермические, сельскохозяйственные, словно гусеницы, расплющивались под напором Куртиаля, их больше не было… Он их высмеивал, в два счета выпуская из них воздух… Сразу же становился виден их скелет… Это был рентгеновский ум… Ему нужен был всего час усилий и яростного напряжения, чтобы раз и навсегда разобраться в самых запутанных и заумных теориях, подгоняя их к «Самородку», вопреки всем самым неблагоприятным обстоятельствам и самым скандальным подписчикам. Эта была магия, которой он владел в совершенстве, соединяющая в себе умение давать неопровержимые объяснения, строить самые нелепые гипотезы и представлять самые утонченные аргументы… Ради победы в споре он способен был продеть в маленькое игольное ушко настоящую молнию, заставить ее действовать, как огниво, а раскаты грома сделать мелодичными, как звуки флейты. Его судьба, призвание и несчастье засовывать вселенную в бутылки, закрывать
Это было так замечательно, что однажды дядя Эдуард решил сам пойти в «Самородок», чтобы попытаться узнать насчет работы. Была еще одна причина, он хотел проконсультироваться по поводу своего велосипедного насоса… Он знал де Перейра уже очень давно, со времен его семьдесят второго учебника, самого читаемого и самого распространенного в мире, того, который больше всего ценился им за его славу и широкую известность: «Оборудование велосипеда, его принадлежности и никелировка, для любого климата по цене 17 франков 95». Небольшой по объему труд в то время, о котором я говорю, продавался у Бредую и Маллармэ, технических издателей, в их магазине на набережной Огюстэн… Славу и общее воодушевление, вызванные выходом в свет этого жалкого тривиального произведения, в наши дни трудно понять… Во всяком случае, «Оборудование велосипеда» Куртиаля де Перейра являлось к 1900 году для новоиспеченного велосипедиста чем-то вроде катехизиса, «настольной книги», «кладезя познаний»… Впрочем, Куртиаль был достаточно самокритичен, он не упивался подобными пустяками! Его возрастающая известность, по всей вероятности, принесла ему увеличение потока писем, новые визиты, новых навязчивых посетителей, новые неприятные обязанности, обострение полемики… И очень мало радостей!.. Приезжали проконсультироваться из Гринвича и Вальпараисо, из Коломбо и Бланкенберга по поводу различных проблем седла, «подъемного» или «мягкого», об износе подшипников, о смазке в несущих частях… об оптимальной водной дозировке, чтобы руль не ржавел… Что касается самой славы, то его не особенно устраивала та, что принес ему велосипед… Он уже тридцать лет распространял по миру семена своих трудов, составил много других учебников, гораздо более значимых и полезных, более широкого охвата. В течение своей жизни он объездил практически все… Самые отвлеченные, самые сложные теории, дичайшие фантазии физиков и химиков, рождающуюся «радиополярность»… Звездную фотографию… Все было так или иначе затронуто им, обо всем написано. Он чувствовал сильное разочарование, подавленность и неприятное удивление, когда видел, что его превозносят, боготворят и окружают славой по поводу воздушной камеры и тонкостей «двойной шестерни»!.. Начнем с того, что сам он испытывал ужас перед велосипедом… Никогда его не изучал, никогда на него не садился… А с механикой было еще хуже… Он не смог бы разобрать даже колесо или цепь!.. Руки у него росли явно не из того места, хотя он ловко справлялся с перекладиной и трапецией… Он был неловок, как тридцать шесть свиней… Вбивая гвоздь, он расплющивал себе по крайней мере два ногтя и превращал в кашу свой большой палец, стоило ему взяться за молоток, сразу же начиналась кровавая бойня. Я уже не говорю о плоскогубцах, он бы обязательно вырвал кусок стены… потолка… целую комнату… Не осталось бы ничего вокруг… У него не было ни капли терпения… его ум работал слишком быстро, но слишком отвлеченно, он был слишком интенсивен и глубок… Стоило ему столкнуться с сопротивлением материи, у него начинались судороги… Все шло прахом… Это только в теории он хорошо улаживал проблемы… На практике он хорошо владел гантелями в задней комнате… и еще по воскресеньям мог взобраться в гондолу и приказать «отдать концы», а потом приземлиться «клубочком»… если же он начинал что-нибудь чинить собственными руками, это кончалось трагедией. Стоило ему взять какую-то вещь, он тотчас же ронял ее или же тыкал ею себе в глаз… Невозможно быть совершенным во всем! Нужно это понимать… Но среди всех его произведений было одно, вызывавшее у него особую гордость… Его слабое место… Достаточно было легкого намека, как он весь начинал вибрировать… Нужно было почаще в разговоре к этому возвращаться, чтобы заслужить его расположение. Изыскания в области «Синтеза» были, без сомнения, главным его достижением, головокружительным успехом… «Полное собрание произведений Огюста Конта, приведенное к строгому формату „позитивной“ молитвы в 22‑х стихах акростиха»!
Этим необычным произведением он почти мгновенно прославился на всю Америку… Латинскую… как смелый новатор. Уругвайская Академия несколькими месяцами позже, собравшись на пленарное заседание, единодушно избрала его «Bolversatore Savantissimo» со статусом «пожизненного члена»… Вдобавок город Монтевидео через месяц провозгласил его «Citadinis Eternatis Amicissimus». Куртиаль надеялся, что подобные титулы и триумф принесут ему другую славу, более возвышенную… и он сможет развернуть широкомасштабную деятельность… Возглавить движение глубокого философского направления… «Друзья Чистого Разума»… Но отнюдь! Черта с два! Первый раз в своей жизни он попал пальцем в небо! Он полностью просчитался… Великое имя Огюста Конта отправилось к Антиподам, но не пересекло моря вспять! Оно навечно осталось на ла Плата. Оно уже не вернулось в отчий дом. Оно так и осталось у американцев, и все-таки в течение нескольких месяцев он пытался совершить невозможное… В «Самородке» он не жалел места, стараясь придать своей «молитве» привлекательный французский привкус, он превратил ее в ребус, вывернул, как камзол, усеял крошечными семенами лести… сделал воинствующей… напоминающей Корнеля… агрессивной и, наконец, заискивающей… Напрасный труд!
Даже бюст Огюста Конта, поначалу установленный на самом видном месте, слева от великого Фламмариона, не нравился клиентам, его пришлось убрать. Он просчитался. Подписчики недовольно фыркали. Насколько бесспорной казалась им популярность самого Фламмариона, настолько же вызывал у них отвращение Огюст. Он отталкивал их от витрины… В буквальном смысле! Иначе не скажешь!
Иногда по вечерам, когда им овладевала тоска, Куртиаль говорил странные речи…
«Однажды, Фердинанд, я уеду… Я уеду ко всем чертям, вот увидишь! Я уеду очень далеко… Совсем один… На свои собственные средства!.. Ты увидишь!..»