Смерть в Париже
Шрифт:
Марина остановилась посреди тротуара и, осмотрев меня с головы до ног, произнесла неприязненно:
— Что это за балахон на тебе?
— То есть? — не понял я. — А! Сделан в районе теплых морей. Шведский стиль.
— В нем ты слишком заметен. Ты же охраняешь меня! Не должен в глаза бросаться. Купим тебе что-нибудь получше.
— Понятно. Спецодежда. За счет фирмы.
Марина стала петлять по улицам. Она знала, куда шла. А мне все равно. Но я все же посматривал по сторонам. Нас никто не
Остановившись возле одной из витрин, Марина заявила:
— Вот. «Бартон». Очень прилично и не самые дорогие вещи. Можно и в грязи поваляться — не жалко будет.
Одна из витрин небольшого магазина оказалась заклеенной бумагой, на белой плоскости которой я прочитал:
— Лик-ви-дасьон. Что это?
— Нам опять повезло. — Наконец кузина улыбнулась. — Я и не знала. Это значит, что магазин закрывается. Сэйл за полцены. Приличная одежда для стрельбы. Пойдем.
Мы пошли и купили пальто. Никогда мне женщины не покупали пальто. Не покупали так не покупали. Вот оно на мне — темное и длинное. Легкое и удобное для стрельбы, для того чтобы бегать, прыгать и махать ногами; чтобы лежать в луже и отстреливаться из пулемета, как последний защитник Брестской крепости.
Я так в пальто и вышел, а любимый малайский плащ засунул в мусорный бачок. В самом магазине у меня из джинсовой куртки чуть «Макаров» не вывалился. Но не вывалился, однако.
Шерсть и кашемир. А снизу грубая куртка. Я ее сниму дома. Надо бы джемпер подобрать…
У Марины и у меня настроение исправилось. Много человеку не надо.
Мы сидели в кафе и смотрели через стекла на бульвар — по нему шли бесконечные вереницы и шеренги, в основном, веселых, довольных собой людей. Теплый декабрьский денек, время ланча… Мы сидели на террасе над кофейными чашечками. Вокруг нас все места были заняты. Разноязыкий гомон…
Я снял пальто: солнце через стекла грело по-настоящему.
Марина курила тонкие длинные сигареты с белым фильтром, а мой «Кэмел» кончился. Идти в бар или объясняться с официантом не хотелось. Ладно, перебьюсь, проживу дольше…
— Ты не думай — я не истеричка, — произнесла Марина, и я не сразу понял, о чем речь.
— Бывает, — ответил. — Я сам люблю поплакать.
— Ты?!
— Вру, конечно.
Марина замолчала и потянулась к пачке, достала еще одну сигарету, щелкнула зажигалкой.
— Много куришь.
— Все курят много.
— Мои кончились — я и не курю.
— У меня сын остался с мамой.
— Что?
— Сын остался в России. Живет с мамой в Обнинске.
Я не знал, как мне реагировать. С одной стороны, это меня не касалось, с другой — она мне нравилась, с третьей… У меня у самого сын черт знает где.
— Сколько ему лет?
— Семь. В школу пошел.
Посидели,
— А отец? Или муж?
Помолчали, посидели.
— Я вдова. Его убили два года назад. Может, ты и убил!
До последней реплики «кузина» сидела ко мне вполоборота и смотрела на улицу, но теперь повернулась и смотрела в упор:
— Очень даже может быть! Виктора ждали в подъезде утром.
Сперва выстрелила мысль — а вдруг я?! Но тот случай — тест Петра Алексеевича — произошел не два года назад. И я ждал не внизу, а наоборот — наверху возле лифта… Кого-то и я, блин, сделал вдовой…
— Это не я! — ответил с ужасом, чувствуя, что бледнею.
— Не ты. — Марина холодно улыбнулась. — Да он, я думаю, и заслужил. Сперва думали — предпринимательство, либеральная экономика, возрождение. Все эти красивые слова кончились махинациями с государственными кредитами. Надо было платить чиновникам из Центрального банка, потом — бандитам, потом и тем и другим показалось мало… Обычная история.
— Это не я, — повторил и насупился.
— Не ты! Верю! Мы будем обмывать обновку? Нет?
«Какая обновка? Ах да — вот пальто лежит на стуле!»
Мы выпиваем целую бутылку белого вина и возвращаемся домой на такси.
Гусаков сидел над остывшей пиццей и смотрел в пространство не мигая. Сперва я подумал — мсье мертв, из спины торчит нож и тэ пэ. Но он вернулся в реальность и стал смотреть осмысленно.
— Что поделывали?
— В зоопарк ходили, смотрели обезьян. — Марина сбросила дубленку и прошла в гостиную. — Приготовить что-нибудь?
— Спасибо, милая, я сыт… Как он? — Мсье кивнул в мою сторону, а кузина ответила без интонации:
— Нормально. Свою работу выполнил. Мы живы.
— Есть новости?
— Не люблю, когда говорят обо мне при мне так, будто отсутствую.
— Пальто новое?
— Новое. Фирма «Бартон». Взяла на твою кредитную карточку, — добавила Марина. — В таком плаще, какой он носил, нельзя ходить. В глаза бросается.
— Разумно. — Николай Иванович помялся, глянул на меня, произнес: — Давай обсудим. Пойдем куда-нибудь.
— Сидите! Лучше я уйду. — Марина вышла из гостиной и скоро застучала каблуками по лестнице.
…Он шевелит пальцами и поднимает бровь, а на белых губах мерцающая — да-да! мерцающая! — то ли усмешка, то ли ненависть, то ли согласие с неразделенной любовью. Старик-Вольтер вовсе и не старик. Кто сказал о его старости! Когда он был живой, тогда — да, можно было рассуждать о возрасте, но сейчас — он мраморный и полированный в Русском музее, он похож на Суворова в снегах, он похож на таджика, если приклеить бородку… Вот и я решил вопрос о возрасте.