Смерть в Париже
Шрифт:
Докуриваю и бросаю окурок.
— Что ж, — говорю, — слушайте старшего лейтенанта!
— С Богом, — говорит Гаврила.
— Бога нет, — бубнит Паша.
Арсен же, загоняя заряд в ружье, не соглашается:
— Есть, есть Бог.
— Сейчас проверим, — бросаю я и бегу в сторону фермы, петляя между редкими стволами и уклоняясь от цепких прутьев кустарника.
За спиной шлепают подметки по влажной земле — Паша, Арсен и Гаврила.
Вдох-выдох — становится теплее. Главное — не
Бог есть? Проверим! Пока что есть лейтенант — я лейтенант!
Со стороны кустарника окна в доме заложили кирпичами, а кирпичи покрасили серой краской. Четыре серых прямоугольника на желто-грязном фоне.
Бегу небыстро, бегу.
На фасаде три окна и жалюзи. Делаю знак рукой — остановитесь!
— Паша, — говорю шепотом, — Гойко. Дуй на саму ферму. Видишь ворота?
Гойко кивает.
Достаю маску, сварганенную из лыжной шапочки, и натягиваю на голову. Гойко, Марко и Петро делают то же самое. Фиг разберешь теперь — где Петро, а где не Петро!
На самом деле ферма — это конюшня. Что-то конюхов не видно, лошади, надеюсь, есть. Зачем нам они?
— Только не убивать никого, — шепчу.
— Не будем, — отвечает Марко, а Гойко и Петро молчат.
«Макар» в руке сидит как влитой. На фасаде дверь под козырьком. Задерживаюсь возле нее всего на мгновение. Гойко пробегает дальше. А Марко и Петро замирают возле двери вместе со мной. Пробую дверь. Ручка, отполированная миллиардами прикосновений. Миллиарды долларов! Если что — вышибем и ворвемся. Дверь не заперта. Бросок в нее — «макар» и «узи». Жили-были «макар» и «узи». Долго и счастливо. И умерли в один день… Гойко и Марко по бокам. «Макар» и «узи». Кто из них Петро, а кто Марко?
Коридор длинный и неприбранный. Стул с плетеной спинкой и с подсвечником на сиденье. Свечной огарок. «Лампочку Ильича», блин, еще не завезли? Возле зеркала стоит комод, а на комоде кружевная дорожка. Почему тарелка на кружевах и куриная нога в тарелке? Поздний ужин или ранний завтрак?
Петро сечет в коридоре, а я бросаюсь в первую комнату налево — на меня выскакивает какой-то гад в маске с «макаровым» и «узи». Сейчас я его! Это я — я в зеркале. Отбой. И тут пусто — только круглый стул и ковер во всю стену. Полочки…
Дверь из комнаты с ковром ведет в другую комнату, и Марко прыгает туда, выпрыгивает обратно целехоньким. Нет и там никого. А где же конюхи с охранником? Конюхи должны быть там, где кони. Охранник должен охранять конюхов.
Обегаем весь дом — и на втором этаже пусто. «Сербский след» мы все равно оставим.
—
— Почему болтаешь?
— Нет же никого.
— Почему тогда Слободан?
— Не знаю.
Он не знает, и я не знаю. Петр закрывает входную дверь, чтобы нам в тыл не зашли, и мы группируемся возле той, что на ферму ведет. Это тебе не русские сени с овином! Тут черт разберет… А комбинезон тесный…
Выпрыгиваем в распахнувшуюся дверь и оказываемся во дворе — на прямоугольной площадке в полгектара. Земля утрамбована, и на земле кое-где видны сухие травинки, которые… Нет никого во дворе, окруженном каменным забором. Слева конюшни, которые… На заборе сидит Гойко и машет рукой. Он стаскивает камуфляжную маску и превращается снова в Пашу с бледным славянским лицом. Паша спрыгивает с забора и подбегает к нам.
— Тут нет никого, — говорит. — Это и лучше. Мы тут пошуруем слегка и отвалим.
— А там? — Я тычу «макаровым» в сторону конюшен.
— Там лошади, — улыбается Гойко-Паша, — или кони, кобылы, мерины. Не успел разобраться.
— А конюхов нет?
— Нет никого.
— Но ведь должен же кто-то за ними, лошадьми, ухаживать! — говорит Гаврила.
Он тоже стянул маску, и теперь его смоляные вьющиеся кудри торчат во все стороны. Свою маску я засунул в боковой карман комбинезона. Карманов хватает — на груди, на боках, на штанинах. Набитые полными обоймами, которые…
— Что же делать теперь? — спрашивает Арсен. — Ты же лейтенант!
— Старший лейтенант.
— Мы слушаем.
— Легкое бесчинство — и уходим.
Донесся до слуха баритональный шум мотора и скрип тормозов.
— Гусаков приехал, — предполагаю. — Сбегай, Петро, глянь. То есть Гаврила.
— Марко я, — отвечает Гаврила.
Гаврила бежит трусцой к воротцам. Под комбинезоном угадывается мощное тело. Помповое ружье он держит как палку, которая… Мы не спеша идем за ним, и я даже успеваю стрельнуть сигарету, вкусно затянуться и выпустить дым.
Серое облачное небо начинает подниматься и кое-где уже засинело, намекая на ясный день. Настроение, как это хоть и редко, но бывает, резко улучшилось, и на природе, рядом с лесом и лошадьми, все заботы мои вокруг какой-то нелепой картонки, называемой паспортом, вокруг киногероя Алена Корсиканца и убийцы Пьера показались настолько смехотворными, невсамделишными, будто почерпнутыми из сна… Захотелось смеяться наяву, что я чуть было и не сделал…
Я уже разучился различать звуки. И то, что раздалось и запрыгало в пространстве двора шкодливым эхом, я не оценил никак.