Смерть в Париже
Шрифт:
Быстрая мысль: они в дом прорвались! сейчас нас гасить станут!
Не успел ничего придумать — Паша и сам не дурак, жить хочется. Он бросает ружье и бежит к двери. Мы с Арсеном поливаем через заборчик не глядя. Краем глаза замечаю, как Паша прыгает к порогу, приземляется, откатывается в сторону. В доме ба-ба-ха-ет! Звенят лопнувшие стекла, клочья двери вылетают во двор, пыль становится столбом. Кто-то в доме ноет по-французски.
— Арсен! — кричу. — Я прикрою. Беги в конюшни и выгоняй лошадей.
— Ага, — отвечает он и, я вижу,
— Гони лошадей. Мы с ними прорвемся. Не пойдут — жги конюшню! Повыскакивают как миленькие!
— Ага, — отвечает Арсен и, не поняв до конца, бежит на корточках туда, где за воротами, как утверждал Гойко, блин, Паша, они — кони, кобылы! — находились.
Голубенькое такое небо и солнышко в дымке над ним.
Война, как говорится, приняла позиционный характер. Гойко-Паша разорвал, как мог, внутренности домика, и через него теперь им не прорваться. Кому — им? Не хочу и нет времени думать, но в голове вопрос возникает сам по себе. Пока меняю рожки — думаю. Перебегаю с места на место и пуляю через заборчик. Повезло нам с трудолюбивым французским народом! За гнилым бы русско-народным нас бы давно укокошили.
Небо такое невинное, ясное. Что-то тарахтит в нем. И вот это «что-то» — пузатенький вертолет — возникает над фермой, делает круг, уносится с глаз долой, возникает снова и совсем низко.
Вот она, смерть моя! — бабушка с косой.
Какого хрена Арсен возится! Ворота конюшен открыты — пять штук их, — и за воротами видны блестящие тела и точеные ноги. Кажется, слышно, как стучат копыта…
Вертолет повисает над двором, и в его дверцу высовывается дядя с предметом — из предмета начинают пулять, блин, запуляют, блин, до смерти. Поднимаюсь и бегу — бью в пузо чудо-техники… Паша пугает чудо помповой пушкой. Пугает и падает. Попадает, похоже… Вертолетик сваливает, а Паша так и остается лежать.
Дымок над конюшней. Выглядываю на полсекунды из-за заборчика. Мать моя! «Это бело-гвардейски-е це-пи!» — сама поет песня в голове. Белогвардейские или красноармейские… Бегу к Гойко и падаю возле него на колени.
— Гойко? — спрашиваю и трясу его за плечи. — Ты живой, Гойко? Живой или нет?
Гойко не живой. Он мертвый. Он не Гойко, а Паша. Мертвый Паша лежит. Мертвее не бывает.
Кони, кобылы, мерины и жеребчики. Дым уже столбом над конюшней — у Арсена получилось. Непарнокопытные скачут по двору и поднимаются на дыбы от ужаса; красивые, гады! Красивые гады и затоптать могут.
— Арсен! — кричу.
— Я здесь, лейтенант! — слышу в ответ, но Арсена не вижу.
Подбегаю на корточках к широким деревянным воротам. Пули, блин, над головой.
Кони, кобылы, мерины и жеребчики.
Выдергиваю жердь-запор. «Норки нараспашку!» Чудо-стрекоза выныривает. За что же они лошадей так не любят? Не любят и пуляют из вертолета. Мерины и жеребчики! Звери падают и кричат почти. Другие, сбившись в кучу, самовыдавливаются на волю. Арсен и я. Кони, кобылы, мерины и жеребчики
— Арсен! — кричу. — В кусты к машине.
— Я здесь, лейтенант! — кричит Арсен.
Кричит и падает. Нет Арсена.
Кони, кобылы, мерины и жеребчики несутся прямо на тачки — от них лупят в дюжину стволов, а я тем временем сворачиваю направо, выбрасываю «узи» к едрене-фене. Рожки кончились, да и вообще… Валить надо, а не стрелять. Только «макар» в руке как влитой. Кто ж его влил туда, мать?!.
Моторы за спиной, пропеллеры над головой. Тачка с мсье Гусаковым в кустах. Лечу сквозь — прутья бьют по лицу, рассекая в кровь.
Тачка в кустах целехонькая, и целехонький мсье Николай Иванович перед тачкой с охапкой стволов, гранат, дымовых шашек.
— Мать твою мать! — ору. — Мать твою мать!
— Кто та-ам? Что та-ам? — заикается мсье.
— Мать твою мать! — ору. — Мать твою мать!
— Что де-елать? Бежа-ать? Стреля-ять?
— Мать твою мать! — ору. — Мать твою мать! Стрелять и бежать? Куда бежать?! Нас завалят! Вот они!
Они — да, «белогвардейские цепи». Выныривает с дороги «лендровер», а за ним легковуха. Они заметили, куда я драпанул, или погнали наугад?
Выхватываю из охапки «узи» и несколько рожков.
— Крышка нам! — ору. — Крышка от гроба!
Мсье Николай Иванович вдруг преображается.
Становится бодрым и деятельным, каким я уже видел его однажды. Жить нам осталось две минуты, три — если повезет.
— Не крышка! — орет в ответ. — Не крышка от гроба!
— Мать твою мать! — ору и луплю из «узи». — Мать твою мать!
До фига их повыскакивало из тачек, и они залегают возле машин, отползают в стороны и чешут в ответ. Прутья кустарника валятся, словно их коса косит…
Сзади запахло противно. Белое молоко с неба… А солнце дня? А голубая глубина?.. Это дым валит. Почему — дым? Кто говорит? Ах дым! Молодец, милый мсье Николай Иванович Гусаков, семантик и семиотик! Дымовая шашка, из дымовой шашки дым! Сейчас мы в дым сиганем…
— Саша, мать твою мать! — орет Гусаков. — Уходим в лес, мать твою мать!
— Да, Коля, — ору, — мать твою мать твою мать! Винтим отсюда на хер!..
— Где ты, Учитель-Вольтер?
Нет ответа.
Мы сидели на берегу ручья, и я занимался делом прозаическим, но необходимым — считал оставшиеся в обойме патроны. Осталось два.
— Последний себе, — родилась шутка, — а вот первый — тебе, Коля.
Коля, он же мсье Николай Иванович, сидел на шарообразном валуне и смотрел хмуро:
— Плохая шутка, Саша.
— Жизнь плохая, а шутка хорошая. Справедливая.
Он пожал плечами и кивнул согласно.
— У меня нет мыслей, — произнес мсье Коля. — Одна есть, но страшная.