Смертельно безмолвна - 2
Шрифт:
– М-мам, ты и т-так все знаешь.
– А если бы не знала?
– Ты в-в-всегда…, - как же трудно, я едва шепчу, - все з-знаешь.
Договариваю и неуклюже покачиваю головой. Язык взывает от неприятной боли, и,
зажмурившись, стискиваю пальцы и нервно топаю по покрытию ногами. Едва слышно. Но мне
надоело бороться. Моя последняя попытка отдохнуть от мира под водой закончилась плохо. Я
отключилась, а пришла в себя уже в больнице с багажом физических проблем, о которых обычно
не
Хотя я толком и не планировала умирать. Хотела сбежать, да. Но я никак не ожидала, что едва не
переступлю черту. Да еще и вернусь искалеченной.
Доктора сказали, что я повредила какой-то канал в каком-то отделе мозга. Они очень много
тогда говорили, но я не могла слушать, потому что больница – не лучшее место для человека, который впитывает в себя боль и чувства окружающих. Поэтому столкнуться с последствиями
мне пришлось уже дома, когда я не смогла нормально позвать маму. Когда я прощалась с отцом –
он работает на судне – а голос осип, и вместо нормальных звуков, я хрипела, как старая
пластинка.
– Сегодня было столько клиентов, - пропевает мама, поправляя густые волосы, - ты и
представить себе не можешь. Я еле успевала! Хорошо, что Айрис согласилась помочь.
Я киваю. После того, как мой голос превратился в скрежет, я стала меньше говорить, но
больше жестикулировать, округлять глаза, щурить глаза, и все в этом духе. Общение на уровне
инстинктов и интуиции. Вряд ли меня кто-то поймет кроме мамы.
Вскидываю брови, а она пропевает:
– Да, Айрис согласилась помочь, потому что я пообещала ей надбавку. Но, знаешь, у этой
девушки действительно есть талант. Она составляет невероятные букеты, дорогая.
– Н-не сомнев-ваюсь.
– Тебе бы понравилось.
Пожимаю плечами, а мама вздыхает. На ней длинное, бесформенное платье, которое она, возможно, носила еще в эпоху хиппи. Или кто там строил иллюзии насчет счастья? Я почему-то
думаю, что она выглядит как никогда красивой, молодой и свежей, пусть давно уже не отдыхала
и не снимала с плеч груз ответственности.
Я опускаю руку и неожиданно слышу возглас:
– Осторожно!
Я задеваю локтем тарелку. Она стремительно валится вниз, врезается в пол с диким
треском, и десятки осколков разлетаются по кухне, одновременно с распластавшимися по полу
зелеными горошинами. Я виновато морщусь.
– П-прост-ти, - порывисто поднимаюсь, - н-не хотела. Я н-не...
– Дел, все в порядке.
Нет. Я падаю на колени и начинаю нервно собирать осколки, царапая о них пальцы, а мама
протяжно выдыхает и присаживается рядом, водрузив на мои плечи теплые руки.
–
– Н-нет. Нет… – Стискиваю зубы и считаю: раз, два, три, четыре. Сколько горошин? Пять, шесть, семь, восемь. А сколько осколков? Их меньше. Но они опаснее. Они режут и причиняют
боль. Они, как моя жизнь: прозрачные и безобразные. – Н-неуклюж-жая.
– Я сама уберу, дорогая.
– Я сама х-хочу, я р-разб-била! – Разъяренно сгребаю все в кучу, а мама просто сидит со мной
рядом и молчит. Она смотрит. Наблюдает. И в груди у нее взвывает, словно один из осколков
пронзает сердце. Она отворачивается, потому что знает, что я это почувствую, и виновато
поджимает губы. Ей меня жаль. А я растерянно застываю. По пальцам робко и бесшумно
скатываются тоненькие, красные полоски. Наверно, я пугаю маму. – П-прости.
Она встряхивает волосами. Молча поглаживает мой подбородок нежным пальцами, а затем
обнимает. В ее объятиях всегда спокойно. Как в океане.
– Иди, отдыхай. Я сама уберу.
Послушно поднимаюсь на ноги и плетусь в свою комнату. У меня не только дефект речи.
Возможно, вся моя жизнь – разбитое зеркало. Раз, два, три – считаю ступеньки. Веду пальцами
по стене и бреду к себе в спальню, думая о том, как мама сейчас убирается и обо мне плачет.
Она ведь должна плакать, пусть я никогда этого не видела.
Люди должны лить слезы, иначе можно решить, что им все равно.
В комнате темно. Шторы задернуты. Достаю наушники, включаю музыку и щелкаю
динамиком до тех пор, пока уши не начинают взвывать от боли. Отлично. Устало валюсь на
кровать и скручиваюсь, будто животное, прижав к груди колени.
– Как злобен в бурю океан. – Шепчу я одними губами, не издавая ни звука, – но рыбы в
глубине живут в недвижных водах, как во сне.
ГЛАВА 2. УТЕС.
Я почти уверена, чинить людей – бессмысленно. Они перестают чувствовать боль, но при
этом я не исправляю того, что им удалось разрушить. Знаете, когда людям больнее всего? Не в
последнюю секунду. После. Люди ломаются не в процессе, а как результат. Не в тот момент, когда наступает самое сложное, не в тот момент, когда груз ответственности горит на плечах и
пылает, как свежее мясо на вертеле. Люди ломаются, когда все кончено. Когда бой проигран, близкий потерян, рана кровоточит. Люди ломаются слишком поздно. Не вовремя. Не тогда, когда