Смертельные враги
Шрифт:
Угроза палочных ударов произвела на дона Христофора Центуриона гнетущее впечатление. Угроза же заточения, которое могло продлиться столько же, сколько продлится его жизнь, открыла ему глаза на истину, и тогда он обнаружил, что и впрямь ошибся, и что сеньор маркиз действительно ему не родственник. Посему он отказался от требований о поддержке и признал, что ему отказали в ней совершенно справедливо, ибо, по совести говоря, он не имел на нее права.
В течение нескольких лет он продолжал жить (или, вернее сказать, беспрерывно умирать с голоду) неопределенными плодами неопределенных трудов.
Затем он завербовался в солдаты и научился достойно владеть шпагой. Потом стал грабителем с большой дороги и научился не менее достойно владеть кинжалом. Приобретя также серьезные познания насчет того, как надлежащим образом пользоваться почти всеми видами оружия, бывшими в ходу в ту эпоху, он великодушно предоставил свои таланты в распоряжение тех, кто вовсе оными не обладал, или же, обладая, испытывал недостаток в отваге, необходимой для их использования; за приличное вознаграждение он избавлял любого желающего от настойчивого врага и мстил за смертельное оскорбление или за поруганную честь.
Одновременно – ради собственно удовольствия – он продолжал учиться, а поскольку от природы он был весьма одарен, то вскоре и стал настоящим знатоком в области философии, теологии и судопроизводства. Желая разнообразить свои занятия и вместе с тем несколько пополнить свои скудные доходы, он – в промежутках между ударом кинжала и аркебузным выстрелом – давал уроки одному, писал диссертацию за другого, готовил проповедь для третьего – например, для епископа, у которого иссякло красноречие; он мог также составить заключение по делу для судьи или же защитительную речь для адвоката.
Одним словом, даже для той эпохи, богатой на всяческие диковинные фигуры, это был довольно-таки редкий экземпляр: наполовину наемный убийца, наполовину служитель церкви.
И вот однажды, вернувшись мысленно к дням своего детства (он это называл – рыться в фамильных бумагах), Христофор вспомнил, как дядюшка рассказывал ему, что одна из прабабушек его двоюродной сестры некогда вышла замуж за прадедушку троюродного брата дона Яго де Альмарана – высокопоставленной особы, коей доверена честь оберегать жизнь Его Католического Величества и потихоньку устранять всех тех, на кого ему указывала королевская десница – ибо даже король не всегда может открыто, при свете дня, расправляться со своими врагами.
Дон Центурион сказал себе, что на сей раз его родство ясно, очевидно, осязаемо и что прославленный сеньор Красная борода (который, между прочим, делал на благо короля то, что он, Центурион, делал на благо всех) непременно встретит его радушно и с пониманием.
Красная борода и впрямь сразу прекрасно понял выгоду, которую он сможет извлечь из знакомства с образованным негодяем, готовым на все и способным не только противостоять самому изощренному казуисту или натянуть нос самому продувному законнику, но еще и ловко организовать и исполнить любое темное дельце, где необходимо применить силу.
Ему вдруг открылось, что для выполнения некоторых таинственных операций, предпринимаемых им время от времени то ради короля, то ради собственной корысти, этот человек, которого словно послало само Небо, станет ему идеальным помощником – а на такое он никогда и надеяться не смел. Не говоря уже о том, что этот подручный может быть еще и рассудительным советником, способным уверенной рукой направлять его в дебрях – для него совершенно непролазных – дел государственных, общественных, военных и церковных (церковных в особенности), где он ежесекундно рисковал споткнуться и сломать себе шею.
Итак, дону Христофору Центуриону улыбнулось счастье: его встретили радушно. Его родство было признано сразу, без всяких споров, и новоиспеченный кузен безотлагательно добыл ему место в Верховной инквизиции; хотя жалованье было чрезвычайно скромным, наемному убийце оно тем не менее показалось совершенно фантастическим: ведь он с давних пор привык по многу дней жить на несколько реалов – и один лишь Бог знает, как тяжко они доставались дону Христофору!
В тот момент, когда мы представляем читателю дона Центуриона, он уже добился любви и уважения начальства, весьма высоко оценившего его разнообразные достоинства, и теперь потихоньку прокладывал себе дорогу наверх. Христофор пробовал себя на разных поприщах, прикидывая, стать ли ему лицом светским и решительно пойти по военной части или же принять монашество, что могло открыть ему доступ к любой должности, в том числе и к должности великого инквизитора – эта возможность неясно просматривалась в его мечтах, хотя он и не осмеливался еще себе в том признаться.
В сущности, он склонялся скорее ко второму варианту, ибо, хотя он и стал человеком действия, но благодаря своему первоначальному воспитанию, все же отдавал явное предпочтение ученым изысканиям. Этот наемный убийца, с непревзойденным мастерством владевший кинжалом, сохранил лицемерные и медоточивые манеры служителя церкви, всегда скрывающего свои мысли, умеющего со смиренным видом склониться перед более сильным и тотчас же надменно выпрямиться во весь рост перед более слабым, – в общем, он был человеком злопамятным и злобным, но способным годами подавлять свою ненависть.
Учитывая все вышеизложенное, мы не можем сказать, что дон Центурион был всецело предан Красной бороде, ибо это значило бы впасть в сильное преувеличение.
Он давно уже раз и навсегда запретил себе любые человеческие чувства, – а, следовательно, и чувство признательности. Итак, он не испытывал никакой благодарности к своему благодетелю, но был слишком умен, чтобы не понимать: пока он не оперится настолько, чтобы летать самостоятельно, ему придется опираться на кого-то сильного. Поэтому его преданность (назовем это так) была достаточно глубокой, ибо, работая на своего покровителя, он работал на самого себя.
Конечно, если бы вдруг явился кто-нибудь более могущественный и предложил взять его к себе на службу, дон Центурион, не колеблясь, бросил бы, а в случае надобности, и с готовностью предал бы доверчивого слугу Филиппа II. Но пока никому не приходило в голову привязать его к себе, так что он оставался всей душой привязан к своему кузену. Впрочем, выказывая слепую преданность этому животному, он, разумеется, работал на собственное будущее.
Таков был человек, только что вошедший к Красной бороде; побежденный исполин метался как хищник в клетке, пылая мрачной злобой, кляня свое недавнее поражение и изрыгая страшные угрозы по адресу того, кто подверг его этому двойному унижению – во-первых, избил его, Красную бороду, сильнейшего из сильных, и, во-вторых, избил на глазах короля и придворных!