Смертельные враги
Шрифт:
О чем она думала? Какие новые планы выстраивались в ее голове?
Прошло несколько минут, показавшихся Центуриону очень долгими. Наконец Фауста поднялась и подала ему знак войти.
– Сударыня, – повторил наемный убийца, сделав несколько шагов, – нам пора уходить.
– Прикройте дверь, но не захлопывайте ее, – спокойно приказала Фауста.
Центурион, явно заинтригованный, не говоря ни слова, повиновался. Когда он, прикрыв дверь, обернулся, то заметил в толще стены узкое отверстие, до тех пор невидимое из-за широко распахнутой двери.
– Потайной ход, – прошептал он, – теперь я понимаю.
– Возьмите факел, – сказала Фауста, – и посветите мне.
Центурион взял факел и направился к потайной двери. За ней прямо на уровне пола начиналась лестница. Он стал спускаться, освещая путь Фаусте; та закрыла за собой таинственную дверцу, и хотя Христофор искоса следил за принцессой, ему не удалось проникнуть в тайну дверного запора.
Спустившись ступенек на двадцать, они очутились в подземной галерее – достаточно широкой, чтобы два человека могли идти в ней бок о бок, и достаточно высокой, чтобы даже рослый мужчина мог не пригибать голову. Пол в этом подземелье был посыпан мелким песком, приятным для ходьбы и заглушающим шум шагов лучше, чем самый густой и самый мягкий ковер.
Пройдя довольно большое расстояние, Центурион обнаружил поперечную галерею. Он остановился, обернулся к своей повелительнице и спросил:
– Куда мы направимся – направо или налево?
– Стойте там, где вы сейчас находитесь, – ответила Фауста.
И подойдя к стене, она без колебаний, не тратя времени на поиск, взялась за некий камень, который оказался на самом деле небольшой доской, раскрашенной так умело, что она совершенно сливалась с окружающими ее настоящими камнями.
За снятой дощечкой было маленькое углубление.
Фауста просунула туда руку и привела в действие спрятанную там пружину. Тотчас же послышался щелчок, и в нескольких шагах от них в стене открылся проем.
– Проходите, – коротко велела Фауста. Центурион, держа в руке факел, шагнул вперед; за ним последовала по обыкновению бесстрастная Фауста.
Они оказались в достаточно просторной искусственной пещере. Пол здесь, как и в только что пройденных ими галереях, был устлан мелким песком. Со сводов, довольно высоких, свисали лампы. На небольшом возвышении перед широким столом стояли три кресла, а у его подножия, по правую и левую руку от стола, располагались огромные скамейки из массивного дуба; перед самим же возвышением было весьма обширное пустое пространство.
Всей своей обстановкой эта пещера очень напоминала зал для публичных собраний, где могли бы разместиться, не стесняя друг друга, человек пятьдесят.
Знал ли Центурион об этом зале прежде? Знал ли он, для чего предназначено это подземное убежище и что за церемонии в нем проходили?
Можно было подумать, что дону Христофору кое-что известно, ибо едва он вошел в пещеру, как им овладело странное беспокойство. Когда же он окончательно удостоверился, что место это ему знакомо, его беспокойство превратилось в ужас. Он смертельно побледнел, все его тело сотрясала конвульсивная дрожь, отчего факел в его судорожно сжатой руке выделывал па какого-то фантастического танца. Его блуждающий взгляд остановился на Фаусте, но та, казалось, не заметила его волнения и спокойно произнесла:
– Зажгите эти лампы, факел не дает достаточно света.
Центурион, довольный, что может скрыть свое смятение, поспешно повиновался, зажег лампы и, машинально опустив факел, провел рукой по лбу, вытирая капельки холодного пота.
Теперь, когда горели все лампы, Фауста подала головорезу знак следовать за ней. Она вновь вышла из пещеры, подвела его к углублению в стене, прежде прикрытому дощечкой, и повелительно сказала:
– Глядите!
Центурион повиновался и наклонился вперед; волосы у него на голове зашевелились от страха.
Что же необычного он увидел?
Казалось бы, ничего особенного: в этом месте в стене было проделано множество отверстий, которые позволяли заглянуть в самые отдаленные уголки пещеры; но лучше всего можно было рассмотреть возвышение – оно располагалось прямо перед глазами наблюдателя.
Короче говоря, ничего наводящего ужас, и однако Центурион с трудом держался на ногах, готовый вот-вот упасть без чувств.
Фауста, по-прежнему невозмутимая, по-видимому, не замечала этого волнения, превратившегося уже почти в помешательство. Знаком велев ошеломленному Христофору следовать за ней, она вернулась в пещеру. Охваченный сильнейшим ужасом, который полностью парализовал все его мыслительные способности, Центурион даже не заметил, как Фауста, приведя в действие вторую скрытую пружину, закрыла дверь, впустившую их сюда.
– Через эти отверстия, – спокойно проговорила она, – не только отлично видно, как вы сами могли убедиться, но еще и отлично слышно все, что здесь говорится. Благодаря этому углублению я, втайне от всех, присутствовала на двух последних заседаниях, состоявшихся в этом зале... Следует ли мне добавлять, что я знаю ваш секрет?
Центурион рухнул на колени, уткнулся лицом в песок и прохрипел:
– Сжальтесь, сударыня!
Фауста кинула на жалкое создание, пресмыкающееся у ее ног, взгляд, исполненный величественного презрения, и больно ткнула Христофора носком туфельки.
– Вставайте! – произнесла она сквозь зубы. – Не думаете же вы, что я взяла вас к себе на службу для того, чтобы немедленно предать в руки инквизиции?
Одним прыжком Центурион вскочил на ноги. Если раньше он чуть не лишился чувств от страха, то теперь едва не потерял сознание от радости.
– Так вы не собираетесь выдавать меня? – пролепетал он.
Фауста пожала плечами.
– Вы помешались от ужаса, – сказала она холодно.
И проговорила угрожающе:
– Берегитесь! Я не потерплю рядом с собой труса.
Центурион издал громкий вздох облегчения и, выпрямившись, воскликнул:
– Клянусь Господом Богом! Я не трус, сударыня, и вам это отлично известно! Но каков же был мой ужас, когда я решил, что вы собрались выдать меня.
И очередной раз вздрогнув, он добавил:
– Я тайный агент святой инквизиции и слишком хорошо знаю, на какие чудовищные муки обречены те, кто предает ее. Клянусь вам, что и не будучи трусом, можно сойти с ума при одном только упоминании об этих пытках. Уготованное мне в случае измены делу матери-церкви превосходит все, что может вообразить человеческий ум, и потому я без малейших колебаний заколол бы себя на ваших глазах, лишь бы избежать грозящей мне ужасной участи.