Смертный бессмертный

Шелли Мэри

До того он мечтал только о мести. Уничтожить семейство, так жестоко его оскорбившее; разобрать по камню их гордый наследственный приют; в изгнании и в бедности стать для своей возлюбленной единственным прибежищем, единственной опорой. Только ради этого замысла шел он по преступному пути – и в конце дороги рассчитывал осыпать Фанни всевозможными благами и дарами фортуны. Но все предпринятые им шаги – как виделось теперь – вели к поражению. Он потерял ее, чудную, прекрасную Фанни – потерял, доказав, что ее недостоин; но все же не настолько недостоин, чтобы сделать ее жертвой своего преступления. Семья, которую он поклялся истребить, – теперь ее семья; каждый удар, который он нанесет им, падет на ее голову; ради ее спасения он должен разорвать собственную гибельную паутину, ради ее безопасности – втоптать в грязь свои драгоценнейшие замыслы.

Словно пелена спала с его очей; он бежал – и не вернулся, ибо слишком

мучительно было знать, что Фанни теперь замужем за другим. Луи завербовался во французскую армию: но и там неотступно преследовали его эти обновленные чувства, и в службе он стремился лишь к одному – доказать, что стал достоин той, которую потерял. Служил он отлично и получил повышение; но несчастье уже ждало за поворотом. Он был ранен, тяжело и опасно, сделался неспособен к службе и был комиссован вчистую. Произошло это в конце суровой германской кампании; Луи решил отправиться в Италию, где один армейский приятель обещал выхлопотать ему должность на государственной службе. По дороге он проходил через Субиако, в поисках ночлега постучался в первый встречный дом – и потерянная возлюбленная открыла ему дверь.

Если правда, как учит нас религия, что покаянием и исправлением можно искупить вину – Луи свою вину искупил. А если постоянство в любви заслуживает награды, эти двое влюбленных заслужили соединение и долгие годы безмятежного счастья. Образ Фанни, неразлучный со всем, что есть в мире прекрасного и благого, обитал в его сердце – и стал наконец святыней, в жертву которой Луи принес все свои порочные страсти. И какое же блаженство охватило его, когда он понял, что, истребляя зло в себе, трудился и ради ее блага – что потерянное и боготворимое существо, перед коим он преклонялся, обрело счастье в его возвращении к добродетели и в постоянстве его любви.

Дева-невидимка

Рассказец мой не претендует ни на литературную отделку, ни на подробное описание обстоятельств и переживаний: это лишь краткий набросок одного происшествия, которое я передам почти в тех же словах, что сам услыхал от неискусной рассказчицы. Не стану и присочинять живописных деталей – истинные перипетии самой истории уже достаточно своеобычны и примечательны. Вкратце упомяну лишь о собственном изумлении, когда, войдя в полуразрушенную с виду башню, венчающую мрачный утес над проливом между Уэльсом и Ирландией, я обнаружил, что, несмотря на свой грубый и дикий внешний облик, внутри она больше походит на изящный летний домик; иное сравнение не подходило из-за небольших размеров помещения. Нижний этаж башни служил прихожей; лестница, вырубленная в стене, вела в единственную комнатушку наверху. Комната была изящно обставлена, дощатый пол покрыт ковром; но главное внимание и любопытство привлекала простенькая акварель, висящая над камином (по всей видимости, его сложили для защиты от сырости тогда же, когда башня обрела новое назначение). Судя по его одинокому положению – ибо в комнате не было иных украшений, – рисунок представлял собою не случайную безделушку, призванную смягчить скудость обстановки. Акварель изображала прелестную девушку в расцвете юности, одетую просто, по моде нашего времени (помни, читатель, что пишу я в начале восемнадцатого столетия); черты ее, отражавшие невинность и ум, светились душевным покоем и природной веселостью. Она склонилась над романом – из тех, что в то время увлекали пылкие юные сердца; у ног ее лежала мандолина, а рядом смотрелся в большое зеркало ручной попугай; мебель и вся обстановка говорили о роскоши; наряд девушки был по-домашнему прост – однако легкость и девичья кокетливость его обличали желание нравиться. Подпись под рисунком, сделанная золотыми буквами, гласила: «Дева-невидимка».

Я наткнулся на эту угрюмую с виду постройку, что гордым символом одиночества высилась над морем, однажды заблудившись в почти необитаемой местности и застигнутый непогодой. Дождь лил как из ведра; я бросал на башню унылые взгляды и проклинал злую судьбу, направившую меня искать приюта в бесполезных развалинах – как вдруг из бойницы в стене показалась и снова скрылась чья-то голова, а минуту спустя женский голос пригласил меня войти. Продравшись сквозь ежевичные заросли, я обнаружил дверь, которой прежде не заметил – так искусно скрывали ее колючие кусты. На пороге стояла старая крестьянка; она пригласила меня спрятаться в башне от дождя.

– Только я пришла сюда из нашей лачуги – я ведь каждый день здесь прибираюсь, – объяснила она, – как зарядил ливень; коли желаете, можете наверху переждать, пока он закончится.

Я хотел было заметить, что от дождя любая лачуга защитит лучше этих развалин, и спросить добрую хозяйку, что же она здесь «прибирает» – вороньи гнезда, что ли? – как вдруг увидел, что пол в башне застлан циновками, а ступеньки лестницы покрыты ковром. Еще сильнее я изумился, когда

глазам моим предстала комната наверху; более всего поразила мое воображение картина и странная подпись под ней, объявляющая «невидимкой» девушку, которую художник изобразил совершенно видимой. Я обратился с расспросами к старушке; моя любезность и ее природная словоохотливость сделали свое дело. Своими вопросами я прояснил сбивчивый рассказ крестьянки, а то, чего в нем не хватало, дорисовало мое воображение.

Несколько лет назад, сентябрьским днем, ясным, но, по многим приметам, предвещавшим к вечеру шторм, в прибрежную деревушку милях в десяти от этого места приехал некий джентльмен; он желал нанять лодку и отплыть в город ***, милях в пятнадцати дальше по берегу. Грозные признаки надвигающейся бури не располагали рыбаков принять его предложение; наконец согласились двое – один, обремененный большой семьей, прельстился обещанным вознаграждением, другого же, сына моей рассказчицы, гнала в путь беззаветная отвага юности. Дул попутный ветер; моряки надеялись проделать большую часть пути до заката и войти в порт прежде, чем разразится буря. Поначалу они были бодры – я говорю о рыбаках; что же до незнакомца, глубокий траур его наряда и вполовину не был так мрачен, как душа, объятая неодолимой скорбью. Он смотрел так, словно никогда в жизни не улыбался; казалось, некая невыразимая мысль, темнее ночи и горше смерти, навеки угнездилась в его груди; имя свое он не назвал, но кто-то из деревенских жителей признал в нем Генри Вернона, сына баронета, владевшего особняком милях в трех от деревни. Особняк этот был почти заброшен: только года три назад Генри из романтических чувств посетил старый дом, да прошлой весною пару месяцев провел в нем сэр Питер.

Судно шло не так быстро, как ожидали рыбаки: едва они вышли в море, попутный ветер стих, и им пришлось налечь на весла, чтобы обогнуть мыс, отделяющий их от порта, куда они стремились попасть. Они были еще далеки от цели, как вдруг поднялся встречный ветер, порывистый и сильный. Настала ночь; вокруг потемнело, словно в погребе; яростные волны вздымались с ужасным воем, грозя перевернуть суденышко, осмелившееся противиться стихии. Пришлось спустить парус и положиться только на весла; одного человека приставили вычерпывать воду; сам Вернон взялся за весло и греб с энергией отчаяния, не уступавшей силе опытных моряков. Пока не разразилась буря, рыбаки весело болтали между собою; теперь же слышались только отрывистые команды. Один думал о жене и детях и мысленно проклинал прихоть незнакомца, грозившую обречь самого его на гибель, а его семью на нищету; другой – дерзкий юнец – не столько страшился смерти, сколько отдавал все силы гребле, и ему было не до разговоров. Сам Вернон горько жалел о безрассудстве, навлекшем опасность не только на него – о себе он не думал, – но и на сторонних людей. Словами, полными отваги и воодушевления, старался он поднять дух своих попутчиков – и все сильнее налегал на весло. Лишь тот, кто вычерпывал воду, не был полностью поглощен работой; он то и дело озирался, словно надеясь различить что-то в волнах бушующего моря. Но все было пустынно – лишь высокие волны вздымали к небесам свои белые гребни, да вдали, на горизонте, громоздились тучи, предвещая еще более свирепое буйство стихии. Вдруг он вскричал:

– Вижу, вижу! По левому борту! Вон там! Правьте на тот огонек: если доберемся до него, мы спасены!

Оба гребца инстинктивно повернули головы, но взорам их предстала лишь непроглядная тьма.

– Вы его не видите, – воскликнул их товарищ, – но мы плывем прямо к нему; если Господь поможет, мы переживем эту ночь.

Скоро он взял весло у Вернона, который от изнеможения едва мог грести. Поднявшись, молодой баронет устремил взор на маяк, обещавший спасение – тот мерцал слабым светом, то появляясь, то исчезая во мраке. Однако лодка приближалась к берегу, и луч маяка становился все ярче: он пронизывал бурные воды, и море, казалось, успокаивалось, словно мерцание этого огонька имело власть усмирять непогоду.

– Что за маяк спасает нас в беде? – спросил Вернон.

Морякам уже не нужно было грести, выбиваясь из сил, и старый рыбак нашел в себе силы ответить на вопрос путешественника.

– Огонек этот, по всему видать, волшебный, – так начал он свой рассказ, – однако самый что ни на есть настоящий: светит он из старой полуразрушенной башни, что стоит над морем на вершине скалы. До нынешнего лета его не было, а теперь он появляется каждую ночь – по крайней мере, насколько можно судить: ведь из деревни его не видать, а в эти дикие места люди попадают разве что случайно, вот как мы сейчас. Одни говорят, огонь жгут ведьмы, другие толкуют о контрабандистах. Но вот что я вам скажу: дважды мы ходили взглянуть, что там делается – и, кроме голых стен, ничегошеньки не обнаруживали. Днем там пусто, ночью темно; пока мы были подле башни, свет не горел, а зажигался, только когда мы выходили в море.