Смертный бессмертный
Шрифт:
После рождения сына (чьей верности и любви доверяю эту печальную повесть) муж мой с нежнейшей заботой употребил все доступные ему средства, чтобы развеять мою печаль; в то время он получил по наследству ценное имение в Италии и предложил переехать в эту дивную страну, где ничто не будет напоминать мне о прошлом. Однако ни заботливое внимание моего милого Конрада, ни яркий солнечный свет и теплый ветер с моря не могли разогнать столь глубокую, неутолимую печаль; и скоро я поняла, что Италия со всеми ее красотами для меня не сравнится с милой родиной, с ее суровыми горами, одетыми темной сосновой хвоей.
Вскоре после приезда в Рим я родила
Долго и трудно боролась я со своими чувствами и не раз просила Бога сохранить мне жизнь лишь для того, чтобы я могла наставить детей в истинах веры и научить их искупить грех своей матери. Милосердные Небеса услышали эту молитву; я получила дар, о котором просила; верю, дорогой отец, что, если ты откроешь этим детям свое сердце – увидишь, что я воспитала их в святой любви и страхе Божьем, и найдешь в них усердных заступников за меня. Быть может, они заступятся за меня и выше – когда Небо призовет твою дочь на Страшный суд и… о, каким тяжким обвинением против нее станет проклятие отца и господина! Отрекись от него, отец! Молю, сними ужасное проклятие с бедной кающейся Иды! – пришли свое благословение, как ангел милосердия, и помолись о даровании ей вечного покоя. Прощай навсегда, отец! – навсегда прощай! Крестом, к изображению коего прижимаю сейчас горящие в лихорадке губы, Тем, Кто в неизмеримом милосердии Своем взошел на этот крест, дочь твоя, когда-то столь любимая Ида, молит и заклинает тебя не презреть ее мольбу!
– Дитя мое! Дорогое дитя! – с рыданиями воскликнул Буркхардт, и письмо выпало у него из рук. – Пусть Отец Всевышний простит тебя так же нелицемерно, как из глубины истерзанного сердца я тебя прощаю! Если бы кающийся отец мог прижать тебя к груди, собственными устами уверить в своей любви, стереть с твоих глаз горькие слезы! Что ж, хотя бы дорогие воспоминания о тебе он будет лелеять и охранять ревнивее, чем собственную жизнь.
Весь следующий день Буркхардт провел в своих покоях, допустив к себе лишь доброго отца Иеронима; после событий прошедшего дня ему требовался долгий отдых. Однако на следующее утро он вышел в зал, где уже нетерпеливо ждали его Герман и юная Ида. Бледное лицо еще хранило следы пережитого волнения; однако старик нежно поцеловал внуков, а затем с ласковой улыбкой надел на шею Иды массивную, богато украшенную золотую цепь с закрепленной на ней связкой ключей.
– У замка появилась новая хозяйка, – промолвил он, – и пора наделить ее подобающими знаками власти. Но погодите-ка! – рожок привратника возвещает, что за свои обязанности хозяйке придется приняться прямо сейчас. Кто это к нам едет? – продолжал он, выглядывая из окна на аллею. – Клянусь святым Губертом, сюда скачет статный молодой рыцарь, и мы с радостью его примем – конечно, если будет угодно хозяйке. Покажи-ка, Виллибальд, что там у тебя! Письмо от нашего доброго друга, аббата из обители Святого Ансельма. Что же он пишет?
Уверен, вы не откажете в приюте юному рыцарю, который, возвращаясь домой с полей имперских войн, будет проезжать мимо вашего замка. Он хорошо мне известен, и могу поручиться, что этот гость достоин вашего гостеприимства, несмотря на то, что не купается в золотых улыбках фортуны.
Конечно, нет, дорогой мой друг; если фортуна к нему неласкова – значит, мы будем ласковы вдвойне! Впусти его, добрый Виллибальд, и сразу веди сюда.
Дворецкий поспешил впустить незнакомца, и тот вошел в холл. На вид рыцарю было около двадцати пяти лет; в обращении его скромность сочеталась со спокойным достоинством, а стройный стан и лицо могли бы воспламенить сны любой юной девы.
– Сэр рыцарь, – заговорил Буркхардт, сердечно пожимая ему руку, – рад приветствовать вас в моем замке и предложить все, чем может порадовать вас наш скромный приют. Здесь вы забудете и раны, и грубость походной жизни. Однако что же это я? – уже позабыл о своих обязанностях: ведь первым делом надо представить вас хозяйке! – с этими словами престарелый рыцарь подвел гостя к Иде. – Клянусь верою, – продолжал он, – судя по тому, как краснеет и улыбается миледи, вы встретились не впервые. Прав ли я в своей догадке?
– Верно, сэр, – отвечала Ида, и по радостному смущению ее легко было догадаться, что воспоминание об этой встрече ей отнюдь не неприятно. – Мы встречались в гостиной у аббатисы урсулинок в Мюнхене, куда я ездила навестить дорогую подругу.
– Аббатиса, – добавил молодой рыцарь, – приходится мне кузиной, и я не раз имел счастье видеть эту даму у нее в монастыре. Но мог ли я ожидать, что в этих горах бесприютный скиталец вновь встретит свою ветреную богиню?
– Что ж, сэр рыцарь, – отвечал Буркхардт, – как видно, фортуна равно благоволит всем нам. Теперь осмелюсь узнать ваше имя; а после, без долгих и скучных церемоний, мы с нашей хозяйкой попросим вас за стол!
– Меня зовут, – отвечал незнакомец, – Вальтер де Блумфельдт; имя скромное, но никогда не знавшее бесчестья; если будет на то благословение Небес, надеюсь передать его потомкам таким же незапятнанным, каким получил от предков.
Недели сменялись месяцами, а Вальтер де Блумфельдт все гостил у владетеля Уншпуннена: своими добродетелями и бесчисленными достоинствами, день ото дня все более проявлявшимися, он завоевал сердце владельца замка, ибо, раскаявшись, старый рыцарь сделался особенно доступен добрым чувствам. Часто теперь со слезами на глазах говорил он о том, как хотел бы убедить всех и каждого, с кем в прошлом имел несогласие и раздоры, что от всего сердца их простил – и всей душой жаждет их прощения.
– Если бы мог я, – заметил он однажды, в очередной раз обратившись к этой теме, – встретиться со старым своим врагом, герцогом Церингенским, с истинной сердечной радостью его обнять и числить отныне среди своих друзей! Но он давно почил, и даже не знаю, оставил ли наследников.
Каждый раз, когда Вальтер заговаривал об отъезде, Буркхардт находил какой-нибудь предлог, чтобы его удержать; старику чудилось, что, расставшись с молодым гостем, он потеряет звено в цепи, что столь поздно сплела для него удача. Герман также полюбил Вальтера как брата; Ида, быть может, воображала, что любит его как сестра – но сердце ее яснее говорило о том, что старался скрыть холодный рассудок. Уже некоторое время Уншпуннен примечал растущую между Вальтером и Идой привязанность – и вовсе не был этим недоволен: он давно перестал искать богатства и смотрел только на душу молодого рыцаря, а та, несомненно, отвечала хвалебному описанию приора Святого Ансельма. Однажды вечером, прогуливаясь в тени тех самых лип, под которыми впервые встретил Иду и Германа, он заметил на некотором расстоянии свою внучку вместе с Вальтером, увлеченных беседой. Ясно было, что молодой рыцарь обращается к чрезвычайно внимательной слушательнице; Буркхардту заблагорассудилось громко закашляться, но Ида его не услышала – да и не видела, пока, подойдя к ним ближе, он не провозгласил в полный голос: