Смертный бессмертный

Шелли Мэри

Текли годы; я не получал о ней никаких известий, пока не узнал случайно, что она вместе с мужем покинула родные края. Более двадцати лет – долгих, невыносимо долгих лет – прошло с ее побега; и хоть, когда со временем пришло раскаяние и гнев и мстительность уступили место более человечным чувствам, я приложил все усилия, чтобы отыскать свое бедное дитя – но до сих пор не нашел никаких ее следов. Так и живу здесь: вдовый, бездетный, одинокий старик с разбитым сердцем. Что ж, по крайней мере, я научился склоняться перед волей всеведущего Провидения: в справедливости своей оно сурово покарало меня за то, что я нераскаянно пестовал в себе гибельную страсть, прямо запрещенную нам Священным Законом. О, как жажду я хоть раз еще увидеть возлюбленную дочь! – как мечтаю прижать ее к измученному, израненному сердцу! Со жгучими слезами горького раскаяния отрекаюсь от смертоносных проклятий, что,

одержимый противным природе гневом, осмелился изречь в тот страшный день. Теперь неустанно обременяю Небеса мольбами о том, чтобы стерлась всякая память об этих роковых словах, чтобы возлюбленное мое дитя получало свыше лишь благословения! Но неустанно преследует меня страх, от коего кровь леденеет в жилах: что, если злые пророчества, которые я осмелился произнести в миг одержимости яростью и местью, в наказание за мое нечестие исполнятся?

Часто дорогое дитя является мне во сне; там она всегда грустна и каждый раз без горечи, но со слезами упрекает за то, что я так бесчеловечно отторг ее от себя. Впрочем, боюсь, теперь Ида давно мертва: будь она в живых – думаю, не прекратила бы попыток вернуть расположение отца, когда-то так нежно ее любившего. Верно, поначалу она много раз пыталась получить от меня прощение. Что там! – как я узнал позже, даже преклоняла колени у моего порога и жалобно молила, чтобы ей позволили со мной повидаться. Увы! Распоряжения мои были столь непреклонны, а новый дворецкий, сменивший Вильфреда, столь суров и неумолим, что даже в этой последней просьбе, праведной и справедливой, она получила бездушный отказ. О предвечные Небеса! – дочь мою, которую я любил так, как, быть может, ни один отец не любил свое дитя – которую оберегал ежедневно, ежечасно, следил, чтобы и холодный зимний ветер ее не простудил, и летнее солнце не обожгло – дочь, у чьего одра болезни я проводил бесконечные ночи с материнской преданностью, с заботой, какой не знает и мать, – дочь мою, единственное дитя возлюбленной Агнес, ту, о ком были все ее мысли и заботы в последние минуты жизни, – дочь мою прогнали от моих дверей! – дверей, от которых ни один нуждающийся не уходит ни с чем, в которые каждый нищий может постучаться и обрести приют! А теперь, когда я благословлю любые уста всего за два слова: «Она жива» – нигде не могу найти и следа моего дитяти. Ах, если бы я послушал голоса разума, если бы не позволил самым диким и низменным страстям одержать верх над лучшими силами моей души – сейчас она была бы рядом; быть может, и дети ее резвились бы вокруг и согревали вечер моей жизни. А когда пришел бы мой последний час – они бы закрыли мне глаза и в нелицемерной скорби каждый день возносили к Небесам безгрешные молитвы об упокоении моей души.

Теперь, паломники, причина моей скорби вам известна; и, судя по обильно проливаемым вами слезам, несчастный, сидящий пред вами, вызвал у вас искреннее сострадание. Вспоминайте же Буркхардта и его горести в своих молитвах; и когда преклоните колени в святилище, куда лежит ваш путь, – не забудьте обо мне.

Старший из пилигримов тщетно пытался ответить; избыток чувств стеснил его дыхание и лишил речи. Наконец, скинув с себя плащ паломника и бросившись к ногам Буркхардта, он вскричал прерывающимся голосом:

– Зри – пред тобою сын Иды! Взгляни на моего юного спутника – это ее дочь! Дети той, кого ты так горько оплакиваешь, преклоняют перед тобой колени. Мы пришли молить о прощении и любви – и страшились услышать отказ. Но, благодарение Богу, смягчившему твое сердце: теперь осталось лишь молить, чтобы ты согласился терпеть наши неумелые попытки облегчить твою скорбь и наполнить светом и радостью твои последние годы.

В изумлении и волнении взирал на них Буркхардт. Казалось, ему предстало дивное видение; один вздох – и оно развеется. Когда же старый рыцарь убедился, что это не бред и не призрак, буря чувств овладела им: он упал на грудь старшему из пилигримов и лишился сознания. Тот с помощью сестры поднял старика, и соединенными усилиями они вскоре привели его в чувство. Когда Буркхардт увидел, как младшая паломница – живой образ Иды – склоняется над ним с выражением самой нежной тревоги и заботы, на миг ему показалось, что смерть положила конец земным страданиям, и взору его открылись Небеса.

– Великий Боже! – вскричал он. – Я недостоин таких Твоих милостей! Помоги мне принять их как подобает!.. Нет нужды, – добавил он немного погодя, прижимая обоих пилигримов к груди, – просить подтверждения ваших слов и моей радости. Все, все говорит о том, что вы поистине дети моей милой Иды. Скажите же, что с вашей матерью? Она мертва? Или я могу надеяться снова прижать ее к сердцу?

Старший пилигрим, по имени Герман, отвечал:

уже два года прошло с тех пор, как у него на руках матушка испустила последний вздох. Последняя ее молитва была о том, чтобы Небеса простили горе, которое причинила она своему отцу, и не позволили ее ошибке пасть на головы детей. Отец же их, добавил он, умер еще много лет назад.

– Матушка, – продолжал Герман, достав из-за пазухи небольшой запечатанный пакет, – на смертном одре приказала передать это тебе в руки. «Сын мой, – так просила она, – когда я умру, если отец мой еще жив, бросься к его ногам и не оставляй молений, пока не получишь от него обещание прочитать это письмо. В нем я рассказываю о раскаянии, которое, быть может, побудит отца взять назад свое проклятие; тогда тому, что останется вскоре от любимой им когда-то Иды, легче будет лежать в могиле. Опиши ему часы скорби и муки, омрачившей даже твои юные годы. Сын мой, утоми его мольбами – и не смолкай, пока не вынудишь у него прощение».

Как ты понимаешь, я торжественно поклялся исполнить просьбу матери; и, едва позволила скорбь от потери столь любящей и дорогой нам родительницы, мы с сестрой решили явиться к тебе в замок в одежде пилигримов – и здесь, если увидим, что ты по-прежнему не прощаешь и не хочешь слышать мольбы матери, попробовать постепенно завоевать твою привязанность.

– Дитя мое, – отвечал Буркхардт, – хвала Господу, по чьему приказу из каменной скалы забил источник; Он ударил жезлом в мое иссохшее, окаменевшее сердце – и извлек оттуда потоки раскаяния и любви. Но, не откладывая, прочтем печальную повесть о скорбях твоей матери. Хочу, чтобы и вы, дети, ее послушали: узнаем, в чем она винила себя, в чем оправдывала.

Буркхардт спрятал лицо в ладонях и несколько мгновений боролся со своими чувствами. Наконец он сломал печать и голосом, порой прерывающимся от волнения, прочитал письмо.

Возлюбленный мой отец – если дочь еще вправе называть тебя этим нежным именем! Чувствуя, что дни мои сочтены, пока еще остались силы, в последний раз попытаюсь найти в твоем сердце хотя бы жалость к той, кого ты прежде так любил, – и умолить тебя снять проклятие, тяжелым грузом лежащее у меня на сердце. Отец мой, я не так виновна и порочна, как ты думаешь. Не воображай, что я могла, презрев все узы долга и благодарности, покинуть нежнейшего из родителей, оставить его печальным, одиноким вдовцом и соединиться с сыном его заклятого врага, если бы не надеялась пламенно, всем сердцем – нет, если бы не лелеяла почти как непреложную истину мысль, что, узнав о моем замужестве, ты скоро простишь грех, на который я решилась лишь из страха, что ты отвергнешь наш союз. Я твердо верила, что и муж разделит мою любовь к отцу и станет вместе со мной, как нежный сын, заботиться о твоем счастье и благополучии. Ни на миг не могла я вообразить, что нанесу сердцу отца незаживающую рану! Моя юность и пламенные увещевания мужа, быть может, до некоторой степени извиняют мое прегрешение.

День, когда я узнала, что ты обрушил на меня роковое проклятие и твердо решил никогда больше со мной не видаться, оставил в моей памяти неизгладимый след. В тот миг казалось, что Небеса меня покинули, что на мне горит клеймо отцеубийцы! Мозг и сердце пылали, словно в огне, но кровь оледенела и застыла в жилах. Смертный холод сковал все мои члены, уста окаменели. Я не могла даже плакать – внутри иссяк источник слез.

Не знаю, долго ли я оставалась в таком состоянии; я лишилась чувств и пришла в себя лишь через несколько дней. Когда полное сознание собственной гибели ко мне вернулось, я рвалась немедленно броситься к тебе, упасть к твоим ногам, если возможно, вымолить прощение; но не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. К тому же скоро я узнала, что мои письма к тебе возвращались нераспечатанными, а муж наконец сообщил, что все его попытки с тобою повидаться также остались совершенно бесплодны.

И все же, едва силы ко мне вернулись, я отправилась в замок; но, к несчастью, едва войдя, встретила сурового и грубого слугу, который, как оказалось, знал меня в лицо; он сообщил, что все мои попытки увидеться с его хозяином будут бесполезны. Я просила, умоляла, даже становилась перед ним на колени на голой земле. Он даже слушать не стал – вместо этого подвел к воротам и у меня на глазах выгнал старого привратника, который меня впустил; этот старик ушел вместе со мной и потом верно служил мне до самой своей смерти. Видя, что все усилия тщетны и что уже несколько старых слуг потеряли место из-за меня, с совершенно разбитым сердцем я покорилась судьбе и оставила дальнейшие попытки.